Сквозь страх

Тоська засмеялась. Захихикал и Илюха, который уже по-барски полулежал, попыхивая дорогой папиросой. И, не вынимая изо рта курево, он пренебрежительно проронил:

— Все ясно. Пока ты заливал эту байку циркачу и отвлекал его внимание, тот субъект сделал фокус: испарился вместе с кожаным пальто. А тебе, голубок, приляпали статейку за соучастие в краже.

— Во! Истинный крест, так и было, — живо отозвался Евнух. — Короче: за этот предложенный номер и за трешку, которая к тому же оказалась фальшивой, суд присяжных пришпандорил мне пару лет каторги. Вот так, девочки-мальчики. — Он почесан затылок и уныло добавил: — Ошибки молодости, прах их задери…

— Мой папан — уездный учителишка, царство ему небесное, — Илюха выбросил за борт папиросу и небрежно прожестикулировал, вроде как перекрестился, — часто мне стучал указательным пальцем по лбу и твердил: «Молодость бурлит не только силой, красотой и дерзновенной смелостью, но и, отчасти, пороками, которые как ни в каком другом возрасте часто расставляют на пути молодого человека разного рода ловушки и капканы бесчестия; мимо них не всем и не всегда удается пройти благополучно». Чудак-человек, молодости сам бог велел ошибаться. Иной раз с десяток раз прикинешь умишком-то, а все равно… это уж кому как повезет. — И он заговорщически подмигнул Евнуху. — Так ведь, Флегонт?

— Истинная правда, — поддакнул тот, протягивая с мольбой в руках, как нищий, руку к нему за папиросой.

Все заботы пассажиров баржи, пока они медленно тащились вверх по реке, сводились к пище, к питьевой воде и куреву. Хотя буксир и баржа раза три останавливались, но к грузовым причалам подходил только буксир, чтобы заправиться топливом. Баржа каждый раз останавливалась в нескольких десятках метров от берега. Так что Сабадыреву и его людям приходилось довольствоваться тем, чем они запаслись в дорогу, да пересохшей соленой воблой, которую таскали из трюма-баржи. На четвертый день плавания кончилось курево. В загашнике у Илюхи оказалась пачка папирос, но он угощал ими только Тоську, которая совсем не могла обходиться без табака, как наркоман без наркотиков. А чтобы не дразнить остальных, Тоська и Грязинюк выходили из единственного кубрика, что находился на корме, где они ночевали, на палубу и всласть накуривались, о чем-то тихо беседуя.

Сабадырев оправдывался перед ней за нехватку табака и виноватым тоном говорил, что, дескать, он никак не рассчитывал на столь длительное путешествие и не знал, что баржа совсем не будет приставать к берегу. Ведь он на такой посудине плывет впервые. Тоська погрозила ему пальчиком и шутливо-серьезным тоном заявила, что она ему этого не простит и накажет.

Митька всерьез не принял эту угрозу. Где-то в глубине сознания пронеслось, что на барже ей это не удастся. Но он ошибся. Тоська нашла способ, как его наказать. В последнюю ночь их нескорого пути, проснувшись, он обнаружил: ни Тоськи, ни Илюхи в кубрике не оказалось. «Наверное, курят», — успокоил было себя Митька. Прошел битый час, но их все не было. Мрачная догадка вытолкнула его босиком из помещения на палубу. Но там никого Не было. И тут он в темноте заметил откинутую крышку люка, которая вела в трюм, где хранилась вобла. Сабадырев тихонько подошел к люку и прислушался. На фоне мягкого журчания воды за кормой и всплесков небольших волн, гонимых несильным ветром, ему послышались звуки поцелуев. Он, не помня себя, выхватил из кармана брюк наган, лег на влажные холодные палубные доски и придвинулся ухом к самому краю люка. Теперь Митька слышал все и отчетливо понял, чем они там занимаются. Ревность удавом сжала ему горло, и ему стало трудно дышать, начал задыхаться, как больной при астматическом приступе.

Желание было одно: спрыгнуть вниз и разрядить в них весь барабан револьвера. Он уже было привстал, чтобы сделать это, но опомнился: сорвет задание. Ведь к главе казанских анархистов у него не было хода; пароль к Тарасенко знал только Грязинюк. Связь поручена ему. По приказу Махно только через Илюху он должен выходить на местных анархистов. И если узнает Махно, что он, Сабадырев, шлепнул в порыве ревности этих двух воркующих голубков, головы ему не сносить. Это уж точно.

Митька, как тяжело больной человек, которому не хватает воздуха, скрючившись, широко открыл рот. Кровь, пульсируя в висках, тяжело отдавалась по всему телу, словно какая-то неведомая сила встряхивала его.

«Женщина, которая основательно, хорошо освоила ремесло шлюхи как и пьяница, никогда добровольно не бросит своего постыдного, порочного занятия, — вдруг донесла до него память слова родного дядюшки Евлампия, некогда адресованные ему. — А люди, которые будут связывать со шлюхами и пьяницами свои серьезные житейские намерения, всегда будут попадать в тяжкие, а иногда и трагические ситуации».