Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Святой собрал все силы, набрал в грудь воздуха, смешанного с пылью, и нырнул в песчаные глубины. Шаря с закрытыми глазами, он начал искать нечто в глубине. Оказавшись во власти пыли, святой отчетливее расслышал плач и понял, что это женский голос. У Та все болело, но он ускорил поиски и, нащупав то ли руку, то ли ногу, потянул. Вытащил тело на свет и, как мог, поддержал так, чтобы верхняя половина была над пылью, которая постепенно осаждалась вокруг, вновь становясь единовластной владычицей котла. Святой оцепенел во второй раз, увидев спасенную женщину: ее глазницы были полны пыли и песка, отчего она казалась слепой, губы пересохли, рот наполнился влажной каменной крошкой; она медленно поворачивала голову из стороны в сторону и выла – тонкая, натянутая кожа на горле как будто мумифицировалась от вечной тяжести песка. Та слышал доносящийся сверху неустанный скрежет камней.

Женщина была нагая, с плоскими и обвисшими грудями, со слабыми и худыми, как у скелета, руками, которыми она хваталась за Та, словно за соломинку. Она попыталась что-то сказать плачущим голосом, но не сумела выдавить из себя ни слова; пыль в ее глазницах потемнела от слез, и появились маленькие бусины грязи; во время этого противостояния святой увидел на животе женщины большой разрез. Рану нанесли давно, и при каждом движении из нее шел гнилостный запах. Святой попытался спросить, что происходит, что с ней, кто она и так далее, но, не считая нескольких одиночных, жалких звуков, не смог ничего произнести. Он поднес ухо к губам женщины, пытаясь понять, что она шепчет. Незнакомка хотела что-то ему поведать. Она повторяла неустанно, очень-очень тихо – как будто в воздухе над ними витало нечто зловредное, способное подслушать, – одно и то же слово.

– Смотри… смотри… смотри…

Как будто зная с начала времен, что ему следует сделать, святой наклонился и сунул голову по самые плечи в сгнивший живот женщины. Моргнул раз-другой, и архитектура внутренностей, перестроившись будто во сне, продемонстрировала ему город с корнями. Та начал говорить:

– Б… б… б…

Он повторял эту единственную букву, как будто хотел умереть вот так, с головой в потрохах женщины, но она каким-то образом поняла, чего хочет святой, и показала ему Бартоломеуса, его доброго друга: архитектура кишок перестроилась опять, крепость исчезла, но появилось чужое лицо, и сад, а в саду – земля, и под землей – джутовый мешок, а в мешке – горстка костей, которые, как осознал Тау, когда-то принадлежали его славному соученику.

Кто ты? Кто ты? Кто ты?

Ульрик был уже совсем взрослым парнем, когда его перевели из бывшей мастерской старика Нортта в мастерские Великого Инженера Аль-Фабра. Он стоял на деревянном пороге, где столько раз вырезал всевозможные математические формулы и символы, придуманные во время игры, водил по ним ладонью, видя, что они не стираются, и смотрел, как приходят новые ученики – словно цыплята, которых новый учитель наставлял при помощи рук, а не палкой, как это делал Нортт, и Ульрик видел в них себя, понимал, что они постигнут тайны и ремесла, они будут служить Порте и мимоходом влюбляться в ее девушек.

Когда Ульрик вошел в огромные мастерские Аль-Фабра, он был жилистым юнцом, с блестящим умом и сильными руками, но душа его оставалась изъеденной молчанием, в которое погрузилась Карина год назад. Он не мог ее забыть, не мог изгнать из разума и души, и там, где обычно обитали мысли о ней, все почернело, сожженное сгустком пылающих сожалений, которые пожирали его изнутри.