Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Ульрик не нашелся с ответом. Им уже овладел страх неудачи.

– Лет двадцать назад был у меня друг, очень хороший друг. Ближе, чем брат. У него был такой же талант, как у тебя, и он мог бы положить конец войне еще тогда. В знак признательности он сотворил для меня это… – И Аль-Фабр указал пальцем вверх, на свод кровати, где во всех замысловатых подробностях был запечатлен падающий мужчина, весь в язвах, ранах и волдырях, внутри которых скопились всевозможные миры, слишком маленькие и изящные, чтобы разглядеть их невооруженным глазом.

– Кто?.. – спросил Ульрик.

– Тапал. Так он мне сказал. Дескать, видел его, когда был маленьким, и с той поры мог с ним разговаривать. Понятное дело, у него было не все в порядке с головой. Он бесчисленное множество раз попадал в лечебницы для душевнобольных во всех больших городах над’Мира, пока мы оба не оказались тут и не подружились.

– Что с ним стало?

– Он покончил с собой, Ульрик. У него были нелады с головой. У тебя – нет. Помоги нам завершить эту войну.

– Я не знал, что мы воюем, мастер.

– Воюем с того момента, как пришли в этот мир. А теперь ступай, оставь меня… что-то мне нехорошо.

Ульрик встал и вышел из алькова Аль-Фабра, но не раньше чем бросил косой взгляд на великого инженера, который уже устало перевернулся на живот, как будто такое количество табачного дыма и коричневой жидкости его утомили; он вздыхал и постанывал. Тогда-то Ульрик и увидел у него на спине шесть беззубых ртов, чьи мягкие губы скрывались в короткой кудрявой шерсти, что росла от плеч до самого копчика. Из теней показались девушки с глиняными сосудами, полными красного песка, и рты пробудились. Ульрик остолбенел в дверях, глядя, как рты чувствуют приближение девушек и разеваются, принимая песок, который служанки сыпали на спину Аль-Фабру, глотают его и сухо причмокивают от удовольствия.

Ульрик почувствовал сильную руку слуги, прятавшегося среди теней, и вышел в его сопровождении. Весь день и всю ночь юноша думал про Великий План, про свалившуюся на его голову беду. Он был рад узнать, что сделался настолько важной фигурой на игровой доске этой войны, чьи правила потихоньку начал понимать, но еще ужасно боялся, потому что знал: подобное может стать концом почти для кого угодно. Его мысли носились от Хампеля к Жозефине, потом к Карине, и так далее, до самого рассвета, когда он поневоле стал думать только о маме. Какой-то мальчишка вручил ему письмо, состоявшее из всего лишь нескольких слов, написанных дрожащей рукой отца:

Приезжай домой.

Мама умирает.

Хампель.

Ульрик тотчас же пустился в путь и через считаные часы стоял на родном крыльце, высматривал маму через ссутуленные от горя плечи Хампеля.

– Она что-то съела там, в горах, – объяснил отец, не поворачиваясь – он как будто по ритму шагов, по запаху и дыханию почувствовал, что пришел именно Ульрик.

– Ее вырвало?

– Всем, что было внутри.

– И лучше не стало?

– Нет. Она есть не может, Ульрик. Как будто от той ягоды у нее отнялось горло, желудок и все внутренности. Двигаться она может – видишь, корчится… – но внутри нее все застыло. Она не в силах переварить то, что я ей вливаю в горло. Даже глотать не может.

– Она меня слышит?

– Думаю, да. Она как будто спит, потому что ей обмазали голову маком и куркумой, но я вижу, что у нее все болит… бедная моя…

Ульрик склонился над Жозефиной и пощупал ее лоб.

– Все будет хорошо, мама.

– Не обманывай ее, сынок, – проговорил Хампель. – И меня не обманывай.

Весь тот день он провел в мастерской отца и на родительском подворье, собирал дрова до полуночи, все время прислушиваясь к звукам, доносившимся из комнаты, где выла женщина и плакал мужчина. Каждое движение сопровождалось страхом, что оно окажется последним его жестом, совершенным при жизни Жозефины, – и если так, оно должно было оказаться достойным, ведь движения в те мгновения, что сопровождают чью-то смерть, запоминаются навсегда, и это значило, что он обязан сделать что-то запоминающееся, а не ковырять в носу, смеяться, испражняться или таращиться в пустоту, словно кретин. Поэтому Ульрик трудился что было сил, непоколебимо, не поднимая глаз и не отрываясь от древесины, и на заре позвал отца и показал ему шкаф из бука и гроб из ели. Много слов не говорил. Шифоньер был массивный и красивый, с изящным рельефным орнаментом – и Хампель, открыв его, почувствовал запах ели. Он все понял.

– Когда придет время, папа, – сказал Ульрик хриплым голосом, и Хампель расплакался, понимая, что шкаф и гроб сообщались друг с другом.

Он открыл крышку гроба, и Хампель увидел, что внутри достаточно места для двоих. Он обнял сына, и оба плакали, пока петух не прокричал в последний раз: Ульрику пришла пора возвращаться к Аль-Фабру.

– Вернусь к ночи, папа, – сказал он и поспешно ушел.