Следы помады. Тайная история XX века

Сначала, писал Мур, нападение на Нотр-Дам задумывалось как озорство. Конечно, он хотел какой-то реакции, но реакции в самом себе, а не в мире. Это был его собственный Бог, которого он должен был убить, чтобы освободиться, он должен был уничтожить церковь в самом себе. Но когда он сидел в “Saint-Claude” вместе с Сержем Берна, Гисленом де Марбе, Жаном Рулье и некоторыми другими, которые пошли на попятную в последний момент, открылся и другой аспект: это может стать настоящим «призывом к бунту». Неудачники могут освободить всё человечество. Была полночь, одна чашка кофе, купленная на весь стол, наполнилась пеплом и мусором. Они поднялись из-за стола.

У них было 48 часов. Мишель нашёл магазин одежды и взял напрокат облачение доминиканца. Почти наверняка он позвонил в собор и предупредил о готовящемся срыве мессы. Он побрил голову, аккуратно оставив тонзуру. Вместе с друзьями он перешёл мост с Левого берега на остров Сите. Он подошёл к собору. Словно каждый год его жизни отдавался ударами в его голове («Мне казалось, — говорил он на следующий день в полиции, — что у меня остановится сердце»), когда он входил внутрь. Он поднялся на алтарь и прервал проповедь. Перед десятью тысячами людей со всего мира он провозгласил, что Бог умер. Затем, как он и представлял себе сотни раз до этого, охрана схватилась за свои клинки и бросилась вперёд, намереваясь его убить.

Если во время

«Если во время периодов революции массы достигают поэзии своим действием, — писали ситуационисты в 1963 году, — то в промежутках между ними водоворот поэтических исканий остаётся единственным местом, где продолжает жить революция в своей целостности, как невоплощённая, но близкая

возможность, тень недостающего героя»²³. Они имели в виду, что импульс к изменению мира находит своё выражение в требованиях невозможного или же он замолкает, — что когда импульс находит свой голос, это превращается в поэзию, а в ином случае он остаётся неслышимым. В 1950 году, посреди оледенелого настоящего — “malaise du demi-siècle”[116], как называли это социологи, — 20-летний Жиль Вольман и подростки Ги-Эрнест Дебор, Мишель Бернштейн и Иван Щеглов инстинктивно отреагировали на вторжение в Нотр-Дам и богохульства Мура и Сержа Берна как на вспышку такого поэтического переживания. Это не была «поэзия на службе революции», как гласил старый сюрреалистский лозунг, но, как перевернули ситуационисты: «революция на службе поэзии». Такая инверсия происходит из убеждения, что революция означала «воплощение поэзии» — а «задача воплощённой поэзии в том, чтобы одновременно создавать события и их язык, неразрывно, — и никак не меньше».

Нотр-Дам был первым событием, которое Дебор и его друзья восприняли как своё собственное. Хотя они познакомились друг с другом лишь спустя два года, они почитали его за основополагающее преступление. Нотр-Дам виделся им брешью в застывшем времени, открытием нового пути к «игре и общественной жизни»; то, что они услышали Мура, они считали знамением, которое вызвало к жизни их самих, а значит, возможны и другие люди, которые их услышат. Это было событие, язык которого они вознамерились обнаружить. Так скоро дезавуированный его исполнителем, этот инцидент дал им ощущение того, что Сен-Жюст мог называть «общественным счастьем», подарил им первое ощущение наследства — подарил им среди прочих отцов самого Сен-Жюста. Ведь мгновение поэтического переживания не только открыло возможность для новых событий и их языков. Оно также «пустило в действие все невыплаченные долги истории», и в данном случае этого оказалось вполне достаточно.

На протяжении

На протяжении 1920-х годов сюрреалисты искали поэзию, чтобы разрушить гипнотический символизм церкви. Луис Бунюэль, который в молодости прошёлся по Мадриду в одеянии священника, рискуя оказаться в тюрьме за такую приватную шутку, и в 1930 году снявший свой богохульный фильм «Золотой век», впервые заинтересовался сюрреалистами, когда увидел опубликованную в 1926 году в “La Révolution surréaliste” фотографию «Бенжамен Пере оскорбляет священника»²⁴. Названная Робертом Хьюзом «одним из первых в мире задокументированных “перформансов”, предтечей тысяч одинаково банальных акций, которые будут запечатлены на полароид или видеоплёнку американскими художниками в семидесятые», сегодня эта фотография почти нечитаема, сегодня ей больше бы подошла подпись «Священник грозно взирает на Бенжамена Пере». Это лишь доказывает, что в нужное время и в нужном месте самая маргинальная поэтика — в данном случае двусмысленная фотография с навязанным названием, — может куда-то привести: в данном случае к «Золотому веку», который по-прежнему меняет жизнь.