Следы помады. Тайная история XX века

Ни в одной публикации ситуационистов нет упоминания романов Бернштейн; «это были шутки», — сказала она в 1983 году. Бравшие своё начало ещё с 1957 года, прямо перед образованием СИ, они представляются более чем шутками: тщательными, ровными, озадачивающими исследованиями непоседливости и праздности людей, нашедших способ превратить жизнь в игру, где она сводится к совращению и манипуляции, медленный танец самообмана, гибели и потери. Напряжение происходит между Жилем, игроком, и Женевьевой, его женой и воспитанницей; это история о том, что Жилю требуются другие воспитанницы, другие прислужницы — чтобы стать любовницами вдобавок к жене, роль которой состоит в том, чтобы выбирать их. Чувство общей неудовлетворённости — разочарование «поколения не потерянного, но уставшего», — проходит через всё повествование, действие которого проходит только в спальнях и кафе, где предстаёт обычным неврозом и претенциозностью; вопреки тюрьме частной жизни фраза «Вся королевская конница» предстаёт освобождением. Ситуационисты любили Льюиса Кэрролла, но эта фраза не является аллюзией на Шалтая-Болтая, она происходит из старой французской баллады о королеве и её любовнике-простолюдине, который однажды ночью проник в королевский замок и оказался на королевском ложе, вместе они проложили реку «и вся королевская конница не способна её пересечь». Это самый глубокий и необычный образ революции, но в романе Бернштейн он слишком отдалённый и едва ли вообще может быть образом.

Женевьева нашла для Жиля молодую и доверчивую блондинку Кэрол; в романе «Ночь» в вестерне, который она смотрит в кинотеатре, ковбои напоминают ей Жиля и Кэрол, уже поглощённых своим новым романом. Но центральная сцена этой сдвоенной истории имеет место раньше, во «Всей королевской коннице», когда они, только что познакомившись, втроём сидят дома у Жиля и Женевьевы; Кэрол сконфужена, она понимает, что у Женевьевы есть обычная работа, но Жиль совсем не похож на человека работающего. Она спрашивает его, чем он занимается, ответ, который Бернштейн вкладывает в уста Жилю, — потом воспроизведённый Бертраном и вложенный им в уста ковбою, затем переведённый ситуационистами Дональдом Николсоном-Смитом и Ти Джей Кларком для «Десяти дней, потрясших Университет», — переведённый с французского на английский, но также и с коммерческого просторечия Бернштейн обратно на тайный язык ЛИ, — лучше, чем что-либо иное описывает проект Ги Дебора, начатый в 1952 году и к концу 1966-го находившийся в одном шаге от кульминации. «Чем ты на самом деле занимаешься? Я не понимаю», — говорит Кэрол. «Чем конкретно ты занимаешься?» — спрашивает ковбой в белой шляпе. «Реификацией», — отвечают Жиль и ковбой в чёрной шляпе. «Это важное исследование», — замечает Женевьева. «Да», — говорит Жиль. «Понимаю», — отвечает Кэрол. «Это очень серьёзная работа с толстыми книгами и множеством бумаг на большом столе». «Так?» — спрашивает первый ковбой. «Полагаю, это очень тяжёлая работа с большими книгами и…» «Нет», — говорит Жиль. «Я гуляю. По большей части, я просто гуляю». «Нет», — отвечает второй ковбой. «Я блуждаю. Главным образом, просто блуждаю»⁸⁵.

Последующие события

Последующие события могут практически быть отнесены к тому, что когда-то считалось официальной историей. Это, главным образом, арифметика: более трёхсот книг, посвящённых Маю 1968 года, было опубликовано всего спустя год после того интереснейшего явления, а некоторые книги выходили и спустя двадцать лет. Поразительно, насколько быстро все, от консервативного философа Раймона Арона до коронованного спикера студенческих бунтов Даниэля Кон-Бендита, выпустили на рынок свои книги — словно они понимали, сколь коротким бывает период расцвета перед спадом. Подобно Марселю Янко в его последний год, они упорно пытались успеть — вопреки стрелке на часах дада, против которой Марсель Янко пошёл ещё в 1916 году и которая обогнала его ещё до того, как тот год закончился. Не прожив ещё большую часть своей жизни, Кон-Бендит и соучастники тех событий писали так, будто осознавали, что ничто и никогда не сравнится с тем, что они только что видели и делали, — будто осознавали, что спустя несколько лет никого, может быть, даже их самих, это не будет волновать ни в коей мере. И если Май 1968 года почти исчез из официальной истории, то роль, сыгранная в нём ситуационистами, почти целиком исключалась с самого начала. Потому что слишком много врагов они себе нажили, — и потому, что крайние требования, выдвинутые во время тех событий, оставили после себя настолько экстремальные оценки их успеха и неудачи, что ни одно рационально обусловленное описание событий не могло упоминать их без ноток сентиментальности, умопомрачения, пристыженное™. И поэтому даже официальная история, которую творил СИ, предстаёт некоей тайной историей.