Следы помады. Тайная история XX века

Да и само событие не происходило по правилам истории. В это время не было экономического кризиса, никто не ставил под вопрос политическую легитимность и никто не привлекал к обсуждению этого вопроса общественность. Существовало современное, нормально функционирующее капиталистическое государство всеобщего благосостояния, управляемое человеком грандиозных хватки и престижа, и существовало как нечто естественное и главенствующее всегдашнее ощущение того, что Лефевр позже назовёт отрицанием, содержащимся в самой современности: ощущение, как написал ситуационист Рене Вьене вскоре после Мая 1968-ro, «столь знакомое благодаря отчуждённой жизни и бунту против такой жизни и всё-таки неизвестное»⁶⁶. Другими словами, существовало дремлющее ощущение тайны и сдвига, для которого современность не была в состоянии подобрать язык, и если этот язык был тем, который ситуационисты так долго пытались создать, споря о том, что сонная болезнь может быть вылечена, как только этот язык будет обнаружен, то здесь не было ничего нового. Новым же за год до взрыва было явное увеличение давления.

На следующий год после страсбургского скандала из печати вышло ещё более трёхсот тысяч экземпляров «О нищете студенческой жизни». Небольшие группы по примеру страсбургской формировались во многих колледжах Франции и забрасывали СИ просьбами о директиве: единственной директивой СИ являлось действовать автономно, устраивать мятеж по той причине, что важна конкретной группе, и некоторые так и поступали. Enragés[151], несколько поклонников СИ, назвавшихся так в честь радикальной клики, руководимой Жаком Ру во время Французской революции, объединились в начале 1968 года в Нантерре, в пригородном отделении Парижского университета, где размещался престижный левацкий факультет: Лефевр, Ален Турен, Жан Бо-дрийяр, Эдгар Морен. Enragés рисовали лозунги на стенах («ЖИВИ БЕЗ МЁРТВОГО ВРЕМЕНИ», «СКУКА ВСЕГДА КОНТРРЕВОЛЮЦИОННА», «ВСЁ СПОРНОЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ОСПОРЕНО», «Я ПРИНИМАЮ СВОИ ЖЕЛАНИЯ ЗА РЕАЛЬНОСТЬ ПОТОМУ, ЧТО ВЕРЮ В РЕАЛЬНОСТЬ СВОИХ ЖЕЛАНИЙ») и срывали занятия на протяжении двух месяцев. «На днях вы отправили меня на помойку истории», — сказал однажды утром Морен своим студентам. «КАК ЖЕ ТЫ ВЫБРАЛСЯ?», — прокричал один из них в ответ. «Я предпочту, — ответил Морен ровным голосом, — скорее оказаться на стороне помойки, чем на стороне тех, кто в ней копается» — и таким образом он превратился в олицетворение батаевской отвратительной буржуазии, маска слетела с его неожиданно гнусного лица, и он оказался перед улюлюкающей толпой, которая наслаждалась издаваемым ею шумом. «И в любом случае я предпочту оказаться на стороне помойки, чем крематория!» — кричал Морен, но никто не слушал⁸⁷. Морен представлял себя в середине 1930-х, когда нацистские студенты изгоняли профессоров, которые вскоре будут носить жёлтые звезды; Enragés представляли себя в Конвенте в 1793 году, на вершине Горы.

Панели из комикса «Возвращение колонны Дурутти» Андре Бертрана, октябрь 1966

Многие студенты были разгневаны, некоторые колебались. Некоторые, подстрекаемые Кон-Бендитом, использовали шанс, чтобы выступить с призывом о реформе образования и отмене полового разделения в общежитиях: это дало прессе пищу для скандала. Проходили массовые митинги, люди начали критиковать своё обучение, затем университет, затем саму идею университета. Enragés повесили огромную растяжку над входом в кампус: «НИКОГДА НЕ РАБОТАЙТЕ». Вскоре никто не работал — проблемы нарастали, давление прессы увеличивалось, и 2 мая декан Нантерра закрыл факультет. В тот же день он назначил на 6 мая в парижской Сорбонне дисциплинарное производство против Рене Ризеля из Enragés, Кон-Бендита и шести других — и «то, что последовало после, — писала “Le Monde” о событиях вечера 6 мая, — превзошло по масштабам и по насилию всё случившееся в тот и без того изумительный день».