Сломанная головоломка

«Молчал весь вечер, ублюдок. А теперь — шепчется. Ухо, небось, обслюнявил…»

— Юра! — сказал Мишенька. — Давай выпьем! Юра взял бокал: — За тебя, Лена! За успех твоих таинственных дел. И вообще… — он выпил. Лена хмуро промолчала.

— Что-то, все-таки, у тебя не так, да? — спросил Лену Мишенька. — Не мучай себя. Расскажи! Что стряслось?..

— Правда, — Юра попытался улыбнуться.

— Отвяжитесь! — злобно буркнула Лена. Мишенька и Юра переглянулись.

— Они и меня под конец своим Фрейдом достали, — сказал Мишеньке Юра. Тот только горько ухмыльнулся: «Понимаешь, — мол, — меня теперь?..»

— Ну хорошо: кипарис — фаллический символ, — говорил Паша, Эйфелева башня — фаллический символ, но ведь…

— Прекратите!!! — заорал Мишенька. — Что, других тем нет? Лариса, Костя и Илья опять захохотали.

— Действительно, мальчики, что вы все о каких-то гадостях, — сказала хмуро Лена. — Лучше бы о чем-то умном поговорили.

Юра не выдержал, вскочил и, чуть не опрокинув торшер, ушел на кухню. 3а ним вышел и Степан Самойлович. Сев напротив, он поставил локти на стол, застеленный темно-коричневой клеенкой, оперся подбородком на ладони и молча смотрел на Юру. Юра различил четыре своих маленьких отражения — два в стеклах очков, два в карих зрачках Степана Самойловича.

— Достал ты меня, Степан, сегодня своим Фрейдом.

Степан Самойлович пожал плечами.

Пришел Мишенька с бутылкой. Выпили по чайной чашечке, еще посидели молча. Внизу за окном кто-то пьяно заорал. У соседей за стенкой включили телевизор.

— Почему все так гадко, а?.. — тихонько спросил Юра.

— Ты же не любишь умных бесед, — так же тихо ответил Степан Самойлович, закуривая.

— А ты без умничанья попробуй. Без цитат, без имен. Ты же не можешь!..

— Что попробовать? Ответить на твой тоскливо-кретинический вопрос?.. И самому при этом не показаться кретином?.. Тем более, что ты и сам прекрасно знаешь, что я отвечу.

Юра удивился: он не знал.

Мишенька вдруг засмеялся: — А знаете, — сказал он, — что я вчера подумал? Ехал в автобусе, давка, теснота. Вдруг я тихонько пукнул! Никто не заметил, мотор гудит, а мне все равно — неловко стало, стыдно так. Внимательно рассмотрел все лица вокруг — полная безучастность, неподвижные взгляды. И мне показалось, что даже… э… слишком как-то неподвижные. Как бы искусственно. Тут-то я и испугался: а вдруг у них у всех уши не так, как у меня устроены? Вдруг только я не слышу когда, тихо пукаю, а все остальные люди прекрасно все это слышат?! И вот — только вида не подают. А я, мерзавец!.. Мне просто сквозь землю захотелось провалиться…

— А еще другое бывает, — тихо сказал Степан Самойлович. — Когда подумаешь об окружающих какую-нибудь гадость и вдруг испугаешься: а вдруг они все телепаты? Все люди вокруг? Только условились тебе в этом не признаваться. Вдруг они и эту твою догадку прочли? И все равно — про себя хохочут, в душе, а виду не подают. Ходят с бесстрастными лицами…

Юра поймал вдруг себя на том, что внимательно рассматривает рекламные объявления в лежащей на столе газете. Над объявлениями была еще статья: «ОДИН НА ОДИН СО ВСЕЛЕННОЙ. Будни космонавта». Юра отшвырнул газету, положил голову на коричневую клеенку. Опять что-то заурчало в животе. «Но они же не отравленные?» Из комнаты донесся веселый хохот Ларисы.

— Ты спросил: почему так гадко? — сказал Юре Степан Самойлович. — А ты не интересуешься: почему ты хочешь знать «почему»?

Мишенька только замычал, встал, подошел к окну.

— Я не хочу больше философствовать, Степан Самойлович. Разговоры на кухне!.. О!.. Я не знаю — может вовсе и не из-за водки меня тошнит.

— «Тошнота», Жан-Поль Сартр, — премерзко произнес Мишенька. — Вы, действительно, заебли уже всех своими попытками философствовать. Зачем это все? Юра, вот ты скажи, тебе — зачем?

Юра пожал плечами. На стене напротив него висел календарь великолепная фотография высокого гриба-боровика среди упавшей листвы. На шляпке, высунув рожки, сидел блестящий слизняк. Нагло, бесстыдно.

— А что, — ответил вместо Юры Мишеньке Степан Самойлович, — что-то меняется от того, говорим мы вслух, или просто думаем? Почему же тогда не говорить? Ведь так остается еще хоть какая-то надежда. А если даже и не говорить, если вообще ничего не делать — может лучше сразу… того, повеситься?..

Вошедший в кухню и стоящий теперь у стенки Паша тихо присвистнул.

— Это, извини, опять разговоры! Если ты говоришь «делать что-то» вот и сделай. Хоть это. Хоть повесься, — Мишенька посмотрел на люстру. Давай, давай, покажи, что ты и вправду человек действия.

Степан Самойлович тоже посмотрел на люстру.

— А тебе не кажется, Мишенька, — сказал Юра, — что ты сам непоследователен, а? Ты советуешь, хотя считаешь, что делать что-либо — в том числе и советовать! — бессмысленно.

— Совсем упились!.. — всплеснул руками Паша. — Полные… э… идиоты.

— Сам ты… э… идиот! — ответил Мишенька.