Сломанная головоломка

— Кто же от такого отказывается… А теперь скажи, все-таки, зачем ты эти разговоры затеял? Ты на что-то, по-моему, намекаешь. Так вот прямо и скажи. Мы, по-твоему, имеем к этому всему какое-то отношение, да?

— Не прикидывайся, — засмеялся Мефодий. — Да и признайся: мы давно уже не путешествовали… Я начинаю скучать.

— Но все равно: что, из-за этого всего надо было будить меня среди ночи?..

Мефодий не ответил. Он встал — его силуэт появился на фоне чуть светлеющего окошка, — опять молча сел.

— И еще, знаешь… — наконец сказал он. — Я еще, сам не пойму почему, вспомнил вдруг одну вещь. Очень давно, помнишь; примерно через год после смерти отца, я приехал домой и мы с тобой однажды целую ночь проболтали. Тебе тогда сколько было? Кажется, четырнадцать?

— Пятнадцать.

— Мы влезли на крышу…

— А! Это! Конечно, помню, — сказал Константин, улыбнувшись. — Но… При чем здесь…

Мефодий молчал.

— Думаешь?!. — Константин даже сел на кровати. — Ты это серьезно?..

— Ладно, я пойду, — Мефодий в темноте, опять споткнувшись о валявшийся мешок — по звуку, с костями, — подошел к Константину и поцеловал его в лоб. — Не сердись, что разбудил. И убери куда-нибудь, — он показал на мешок. — Грех, все-таки…

— Сам давно собираюсь. Прости. Утром обязательно. Будешь сегодня в библиотеке?

— Зайду. Расскажу все, что к тому времени разнюхаю про поездку. Ложись, поспи еще…

Глядя на светлеющий прямоугольник окна, Константин вспомнил вдруг вид с крыши дома родителей. Под ногами плоская, залитая смолой крыша, соломенный тюфяк, который втащил туда Константин, сверху — огромное синее небо. Верхушка дерева, виднеющаяся из-за края крыши, остальное — вдалеке. Море с одной стороны, виноградники — с другой, справа и слева внизу — холмистый город, сады, кривые улочки, несколько куполов.

С улицы донеслись голоса, вдалеке что-то заскрипело, хлопнула дверь. Проем окна стал совсем светлым.

Константин поднялся, застелил постель. Потом, подумав, сунул валявшийся посреди комнаты мешок под кровать, вытащив оттуда стопку книг.

Выходя, он опять вспомнил свой сон и только пожал плечами. Днем он еще два раза вспоминал его — на улице, увидев громадную телегу, и в библиотеке, проходя мимо вазы с изображением белого быка.

Мефодий в этот день тоже несколько раз вспоминал одну и ту же сцену: ночью, при свете полной луны, они с Константином сидят на плоской крыше и спорят. Вспоминая это, Мефодий улыбался и чертил — на всем, что попадалось под руку — странные закорючки: те самые, о которых они тогда спорили на крыше.

Когда-то, совсем в детстве, он и сам выдумывал что-то похожее. Но мальчишка Константин!.. Он, откровенно говоря, утер тогда ему, бывшему мальчишке Мефодию, нос своими отличными значками — даже теперь Мефодий не мог вспомнить ни одной выдуманной им самим закорючки, зато многие загогулинки Константина видел теперь — спустя двадцать лет! — совершенно отчетливо. Кружки с треугольничками сверху и снизу, кисть из четырех виноградинок, еще какие-то петельки. Некоторые, правда, так и не смог вспомнить, хоть и пытался весь день.

В конце концов, решил сегодня же узнать их у самого Константина: иначе все равно бы не успокоился — Мефодий себя уже немножко знал…

Константин сидел у невысокого стола на своем обычном месте — в дальнем левом углу комнаты, у окна — и что-то писал. Мефодий, поздоровавшись с почтительно поднявшимися переписчиками, подошел к столу Константина и сел в кресло. Константин, извинившись, продолжал писать. Чтобы Мефодий не скучал, он сунул ему какой-то документ:

— Почитай, пока закончу, — сказал он. — Это копия очередного послания Фотия, только сегодня утром принесли… Все на папу наезжает…

«…Вот что, к примеру, пишет об этих важнейших богословских терминах, уберегающих истинную веру от ересей монофизитского, монофелитского, а равно и всех прочих толков, блаженный Августин, — прочел наугад Мефодий. «Греки употребляют, — пишет он, — также термин ИПОСТАСЬ в отличие от УСИЯ, сущность; и многие усвоили, исследуя греческие источники, фразу: «одна сущность, три ипостаси». По латыни это звучит как «одна сущность (essentia), три субстанции (substantia)». Но в нашем языке «сущность» по значению совпадает с «субстанция». Поэтому мы избегаем пользоваться такой формулой; мы предпочитаем говорить: «одна essentia или substantia и три Лица»».

Весь труд, проделанный отцами-каппадокийцами оказывается бесполезным, коль скоро непригодным для прояснения столь тонких вопросов является, как мы видим, сам язык — латынь. Единственный достойный выход из создавшегося опасного положения — о его истинной опасности я уже неоднократно писал в связи с распространяющимся в западных странах употреблением ошибочного слова «филиокве» — я вижу лишь в одном: все христиане, где бы они ни жили и на каком языке ни говорили, должны, во избежание подобных разночтений, по возможности, использовать греческий язык. А в том, что Символ веры следует всюду читать только по-гречески, я уверен совершенно!..»

— Забавно, правда? — спросил закончивший писать Константин. — Что скажешь?