Сломанные вещи

Я опускаюсь на колени. Пластик влажен и грязен. По его поверхности медленно ползет жук. Я щелчком сбрасываю его в траву. Мои пальцы вдруг стали неуклюжими, и я замечаю, что они дрожат.

– Дай эту штуку мне. – Бринн отпихивает меня в сторону. Мы все замолчали. Даже ветерок стих. Единственным звуком в наступившей тишине становится звук отдираемой клейкой ленты, пока Бринн не снимает пластиковую обертку и не вынимает металлический ящичек, секрет которого Оуэн хранил пять лет. И даже Бринн колеблется, прежде чем открыть защелки.

Внутри страницы свернуты в трубку и согнуты, чтобы рукопись смогла поместиться в ящичек. Каким-то чудодесным образом они остались сухими. На секунду мне чудится, что они все еще чуть ощутимо пахнут яблочным шампунем. Бринн вытаскивает всю пачку – десятки и десятки страниц – и разглаживает ее на своем бедре.

В лунном свете титульный лист из-за оптической иллюзии словно светится сам собой.

«Возвращение в Лавлорн» – гласит надпись на нем.

Саммер в одиночестве шла по арене амфитеатра, потому что подруги натерли ноги и оставили ее одну. Турнир окончен. Когда вокруг никого не было, амфитеатр казался намного просторнее. Он был похож на огромную яичную скорлупу. В грязи там и сям все еще виднелись большие пятна крови.

И тут она услышала голос. Вернее, шепот.

– Не бойся.

Она развернулась на месте, испуганная донельзя, потому что, само собой, когда кто-то говорит тебе, чтобы ты не боялась, это… в общем, это никогда не дает желаемого эффекта. Секунду она не видела никого. А затем заметила тень, похожую на один мазок темной краски.

– Я не причиню тебе зла, – сказал Фантом. Он был меньше, чем его представляла себе Саммер. И дружелюбнее.

Из «Возвращения в Лавлорн» Саммер Маркс

БРИНН

Наши дни

– Кофе, – говорю я, двигая свою кружку по полу в сторону Миа. – Еще кофе. Я бы встала сама, – поясняю я, когда она бросает на меня многозначительный взгляд, – но мне это кажется утомительным.

– Кофе больше нет, – бубнит она, демонстративно отпивая глоток зеленого чая без кофеина. Без кофеина. Это самые худшие слова во всем английском языке. – Ты выпила его весь без остатка.

– Кофе! – повторяю я, колотя кулаком по полу. – Кофе!

Оуэн вздыхает, встает на ноги и потягивается. Миа делает вид, что не смотрит на резинку его трусов, которая становится ненадолго видна, а я смотрю на нее, чтобы она знала, что я ее застукала.

– Я сбегаю в «Севен-Илевен», – говорит он. – Я бы тоже не прочь заправиться кофе. Или ракетным топливом.

Сейчас почти три часа ночи, прошел час с тех пор, как мы вернулись в Вермонт и разбили лагерь в гостиной Оуэна. Именно на военный лагерь это и похоже – обстановка здесь такая, словно мы разрабатываем особую стратегию или строим планы свержения какого-то зарубежного диктатора. На полу и на всех горизонтальных поверхностях разложены бумаги, придерживаемые на месте разношерстным набором предметов: рамкой для фотографии, айфоном, дешевыми солнечными очками. На внимательно пролистанных пачках страниц красуются самоклеящиеся стикеры для заметок. Оуэн уже битый час просматривал одни и те же страницы, а Эбби не перестает делать какие-то заметки в блокноте на пружине. Уэйд подсчитывает, сколько раз в рукописи появляется Фантом, а Миа пытается распределить страницы по принципу авторства: кто что написал, задача почти невыполнимая, поскольку половина рукописи представляет собой сочетание всех высказанных нами идей. Я постепенно зарабатываю худшую из всех возможных мигреней, внимательно прочитывая страницы, которые написала Саммер – по крайней мере, так мы думали раньше, – те, которые она нам так и не показала и подписала только своим именем. Везде расставлены чашки и керамические кружки, валяется пустая бутылка из-под газировки, разбросаны скомканные бумажные салфетки и стоит миска, на дне которое видны порошкообразные остатки чипсов.

Уэйд тоже встает с пола, и с него сыплется лавина крошек.

– Пойду покатаюсь на своей тачке, – говорит он. – Мне нужен перерыв.