Словарь лжеца

– Алло? – произнес голос на телефонной линии. Затем: – Ой… секундочку… – и следом раздался этот смутный звук телефона, роняемого с небольшой высоты, и печальная сплющенная автонастройка робота: черт-черт-черт.

Сверху донесся соответствующий грохот. После чего – визг пожарной тревоги, ревущий на такой громкости, что ощущался в крови.

Х – хулить (гл.)

Когда кэб подъехал к обиталищу Трепсвернона, тот, изможденный, дал кучеру слишком много на чай, ибо мысль о том, чтобы отвешивать или отсчитывать монеты, внезапно показалась ему чрезмерным интеллектуальным и физическим предприятием. По лестнице он стремительно дотащился до своей парадной двери, ввалился внутрь и захлопнул за собою дверь со всею доступной ему энергией.

Прежде чем раздеться и лечь в постель, он швырнул свой портфель «Суонзби-Хауса» через всю спальню. На кровать увял так, что ботинки сами отпали от ног. Сама сущность его стала проста и синонимична вислому и никлому – он обвалился на покрывало и, пока одежда его соскальзывала на пол, в воздух взметались клубы строительной пыли и копоти. Утренние карманы, засахаренные глазурью именинного торта, кошачья рвота, крохотные частички одуванчиковых часов, пеликанья кровь, смешанная с чернилами и кирпичной пылью катастрофы – летопись дня погребла его одежду. Он сравнивал собственное незапоминающееся тело, уже покрывавшееся гусиной кожей от холода спальни, с непринужденной полунаготою Фрэшема в темноте под Письмоводительской. Задумался он об этом на несколько мгновений – на чересчур многие мгновенья, – а затем натянул на голову простыню. Простыни, подумал он, отменяют необходимость времени. Трепсвернон зарылся поглубже и попробовал кое-какие дыхательные упражнения, рекомендованные ему д-ром Рошфортом-Смитом. Выдыхал и вдыхал, наполнялся и устремлялся согласно собственному пульсу – и всего через несколько секунд так и уснул, не стащивши носков с ног. Должно быть слово для того, насколько жутко он будет себя от этого чувствовать по пробуждении.

Проснувшись, Трепсвернон забыл все до единой черты своих снов, но – для протокола – во всех фигурировали какая-то безумная разновидность птичника и отчаянная нужда сбежать: крохотные оранжевые птички в клетках и пеликаны на ходулях, воздух вокруг его сноглавы полнится сумасбродными песенками и треском крыл. То была первая за много лет ночь, когда ему не снился словарь. Первая же мысль – проф. Герольф. Он представлял, как профессор переворачивает зеленовато-голубые каталожные карточки за день и думает о каждом его ложном слове, лежащем средь настоящих словарных статей, каждое удостаивается его кивка, оценивается как правомерное и благоразумное, а затем в тиши профессорского кабинета над Письмоводительской на верхнем этаже Суонзби-Хауса поступает в дальнейшую работу.

Трепсвернон не знал, рассчитывал ли он при пробужденье чувствовать облегчение, муки совести или предвкушение – так или иначе одно из этих движений души, а возможно, и сочетание всех трех. Должно ли оно ощущаться так, будто он устроил розыгрыш? Обязательно ли этому быть возмездием? Жестоким озорством? Вместо всего этого Трепсвернон ощущал какую-то новую разновидность немоты. Мир отнюдь не изменился, и рассвет оправдывал собою большинство принятых определений. Трепсвернон дал себе еще миг под одеялом, прежде чем подняться. Пока лежал сокрытый, ресницы его шуршали по внутренней стороне одеяла. Он сосредоточился на этом незначительном давленье. Вновь попробовал оценить, каково ему. Теперь он был не так изможден, но это не означало, что он отдохнул. Не ощущал в себе никакого мира и покоя.

Из сюртука на полу выудил коробок спичек и занялся лампою – насладился скрежетом чиркаемой спички и внезапным жаром. Кратко и непрошено явилась греза – Письмоводительская в огне. Трепсвернон воображал, как пламя перекидывается от конторки к конторке. Представлял себе вонь чернил, шелушащихся на страницах, пока огонь пробирается по папкам и ячеям, ярко переползает по ним, творя изъеденный, тяжкий свод. Трепсвернон передвинулся подальше от своей жаровни, и когда приступил к прозе рабочего дня, в голове у него не осталось ни единой мелодии и ни какое-либо случайное слово не отзывалось рикошетом у него в уме. Галстуки все еще нужно было поправлять, а синеющие подбородки требовали свежего бритья.