Слово и событие. Писатель и литература

Мы суеверно боимся заглядывать за край, молчим о тайне. В самом деле, кажется, для чего называть всё? Чтобы не осталось заповедных углов, чтобы всё наше внутреннее пространство было разведано и исхожено? Если человек – как еще остающийся человеком, как в своих собственных глазах достойный существования, всерьез готовый принять оправдание, если оно будет ему послано, – если человек для того, чтобы продолжать быть, зависит от непост оянных веяний чего-то, что трудно услышать и нельзя назвать, – то, наверное, его могут пригнести или физически уничтожить обстоятельства, но по-настоящему погубить себя он может только сам: развязным пренебрежением к таинственной привязанности, которая и без того только чудом сберегается. Будничное слово, может быть всего чаще – слово поточной литературы работает как ежедневная фабрика по стиранию не вещей – вещи устаивают, – а душ, души не выдерживают. В том раннем молчании, которое золото, был весь нерастраченный человек. Младенец не обязан говорить чтобы быть уже человеческим младенцем, с важным достоинством смотреть на мир. Смятение начинается когда от ребенка требуют называть, называть, называть. Человеку часто так нужно затаиться в молчании, как птице важно забиться в гнездо. Английский профессор сказал иностранному студенту, который добросовестно поддерживал беседу: мы не обязательно говорим в обществе, мы иногда просто сидим и молчим. Если это действительно так, если это не идеализация себя, то англичан можно назвать великой нацией. Русские создали большую литературу между прочим еще и потому, что они в свое время создали уникальную культуру молчания и умалчивания и косвенной скоморошеской речи. В немецком слово, начинающееся с гласной, берется твердым приступом, усилием горла. Надо сломить невидимую преграду, чтобы перейти от молчания к речи. Человек, не знающий грузинского, одной из первых вещей в нем замечает на слух примерно такое же усилие горла в начале фразы или части фразы. Этот языковой жест преодоления преграды показывает, что по ту сторону речи – охраняемая область молчания, заветное пространство, в которое человек не так просто допускает[140].

Сказать несказанное, недосказанное важно. Это всегда ценится. Всегда заслуженно уважается школа, осведомленность, начитанность, умение восполнить пробел в материале. Таким путем строится и поддерживается культура. Скажите еще никем не сказанное, недосказанное. Вы займете в культуре заслуженное место, добросовестный и наблюдательный работник. И всё-таки настоящая, перестраивающая человека тоска или захваченность подходит к неизбежности другого: нет, скажите несказанное, скажите то, чему нет и не может быть названия. Мы так суеверно боялись заглянуть за край, и вот непременно нужно заглянуть за край, пройти по острому. Это так опасно.

Молчание спасло бы. Но настоящее молчание, во-первых, невозможно, потому что человек настолько говорящее существо, что его молчание оказывается на его страх и риск многозначительнее слова. Настоящее молчание почти невыносимо, оно иногда бывает хуже крика. И во-вторых, несказанное и не названное не далеко от нас, оно может быть всего ближе к нам, ближе чем мы думаем, оно в нашей сути. Несказанное это ближайшим образом и есть сам человек. Если он себя не скажет, он останется себе чужим или, еще страшнее, за него скажет, его назовет другой. Кто? Даже не обязательно другой человек. Может быть что-то другое, что бродит в неназванной глубине его самого.

Спасет по настоящему не молчание, а речь.

Речь поэзии и науки не изменяет затаенной собранности, в которой человек бывает самим собой. Подлинная наука это виртуозное искусство говорить только о предмете и по этому самому оставлять нетронутым то в человеке, что не предмет. Поэзия – искусство речи, имеющей, не нарушив собранного молчания, дать голос именно ему, отстоять для него место, когда кажется, что его дело проиграно и всё окончательно захлестнуто бездумным механическим разглашением.

Между обыденной речью, окончательным договариванием несказанного, растаптыванием последних заповедных мест, стиранием слова до истертости монеты, на которой уже почти не видно образа, и спасающей речью поэзии проходит то различие, которое делает язык двойственным: и самым пустым, легковесным и сорным, что есть среди вещей мира, и единственной опорой, на которой может стоять человек.