Слово и событие. Писатель и литература

Если бы не было такой программы, то ни у кого не было бы позыва отождествлять аллофоны. Так что даже если пишущим «дыр бул щел» на самом деле ни в коей мере не руководила ассоциация с «дыра» и «щель», а он руководствовался каким-то совершенно новым замыслом, даже и в таком случае при вхождении в общий язык (если бы таковое случилось) слово претерпело бы соответствующую таможенную обработку; были бы использованы все возможности, чтобы сблизить новый звуковой комплекс с каким-либо из знакомых. Так случалось, между прочим, в случае с «куражиться», смысл которого контаминирован со стороны «куралесить», «кружиться», «кочевряжиться», «карежиться» (его «карежит»), чем и объясняется удивляющее Преображенского малое распространение слова «кураж» в народном языке; там «куражиться» сразу стало синонимом в приведенный ряд, не имеющий столь же употребительных именных форм. Всегда ли происходит контаминация? Надо думать, почти всегда, где за дело берется неграмотный народ – брался, потому что теперь такого не осталось. Почти никогда, если заимствование совершается в научных и цивилизованных слоях. Литература цивилизации, люди науки больше всего на свете сторонятся «глупого» контаминирования: народная этимология в их глазах не имеет права на существование. Они стремятся, в частности, как можно точнее удержать и значение, и звучание иностранного или заимствованного слова, и именно благодаря такому сознательному усилию возникает то, что называется книжный язык. Что касается народа, то он не употребляет книжного языка не потому, что не понимает или не может произнести самих слов; он их прекрасно может произнести, как например, у Л. Толстого в «Войне и мире» солдаты произносят французские слова, и прекрасно их понимает: павильон – это тот, кто всеми повелевает. И только воинствующие усилия цивилизации сохранить звучание, смысл книжного слова обрывают, высмеивают такое простодушие, и вот в следующий раз человек уже остережется употребить слово, не зная доподлинно, что не вызовет порицания, не зная установленного смысла; авторитет учености велик, и вот уже слово, употреблять которое остерегается один, другой, перешло в книжный язык и запломбировано; а дай народу волю, живо все иностранные слова расплавились бы в котле народного словотворчества, как, безусловно, не раз бывало в истории. Выступавший против неприкосновенности книжной нормы В. В. Хлебников пишет в «Нашей основе»[134] о деятельности своей поэтической школы: «Словотворчество – враг книжного окаменения языка, и, опираясь на то, что в деревне около рек и лесов до сих пор язык творится, каждое мгновение создавая слова, которые то умирают, то получают право бессмертия, переносит это право в жизнь писем». В статье о смерти Хлебникова[135] Маяковский говорит: «Для Хлебникова слово (речь идет скорее о слове – звуковом образе, чем о слове-символе – В.Б.) самостоятельная сила, организующая материал чувств и мыслей». Во всяком словотворчестве, каковым является и истинное заимствование, звуковая форма относится к содержанию, концепту, пользуясь термином Соссюра, как инструмент к материалу, причем, конечно, национальные свойства инструмента никак не отражаются на свойствах постройки. Передвижники могли писать и немецкими красками. С другой стороны, нет языка настолько «гордого», чтобы он гнушался чужими звуковыми образами; инструмент этот заимствуют все языки и всегда. Что при этом происходит с содержанием звукового образа, посмотрим еще на двух примерах.

Как мы видели, смысл «куражиться» контаминирован целым родом сходнозвучащих слов. Но это не обязательно для изменения значения ассимилированного звукового образа. Наверное, контаминирования по смыслу нет, например, в слове «гонор». Это латинское honor, французское honneur честь: parole d'honneur честное слово, legion d'honneur почетный легион, испанское honor то же, английское honour то же, your honour ваша честь (обращение к судье). Но слово пришло к нам не из этих языков, а из польского в смутное время. В польском, однако, слово это (оно произносилось с украинским «г») имеет почти те же значения, что и в романских: kwestja honoru, punkt honoru – вопрос, дело чести, slowo honoru – честное слово, honorovacz чтить, почитать, уважать. Значение ярко положительное, да еще и морально окрашенное для поляка, тем более в эпоху, когда по Руси разъезжали польские кондотьеры, и польская шляхта, претендовавшая на первенство в славянском мире, смотрела свысока на православную культуру. И вот русские слышали слово, видели ситуацию, безусловно связывали это слово с теми действиями, которые вытекали из него для поляка, и это были именно действия чести, и тем не менее в народной памяти за словом «гонор» удержалась картинка, отличная от картинки «честь». Здесь можно говорить о живописи, о фотографии, о летописи языка: на Русь пришли поляки, и делом чести их было закрепиться у русского престола, но это им не удалось; и честь их была гонором.