Слово о полку Игореве

«В доме А. И. Мусина-Пушкина сгорела не только рукопись «Слова» – сгорели и другие рукописи первостепенного значения, как, например, знаменитая пергаменная Троицкая летопись самого начала XV в., которой широко пользовался Н. М. Карамзин в своей «Истории Государства Российского». Сгорела и бόльшая часть экземпляров первого издания «Слова». Нас не должно удивлять, что «Слово о полку Игореве» дошло до нас в единственном списке. В единственном списке сохранилось и «Поучение Владимира Мономаха» начала XII в., и «Повесть о Горе Злочастии» XVII в. В единственном списке было нам известно и «Слово о погибели Русской земли»; только недавно была найдена еще одна рукопись этого замечательного произведения», – писал Д. С. Лихачев[4].

В последние годы в популярных изданиях появлись утверждения, что пожар обошел дом на Разгуляе, а коллекция графа спрятана в одном из тайников-подземелий. Кто и когда пустил в печати этот слух, я не знаю. Впрочем, каменный особняк Мусина-Пушкина должен был не сгореть, а выгореть. И потому после пожара дом пришлось перестраивать. Библиотека и рукописное собрание действительно погибли (о чем и говорят те дошедшие до нас ничтожные шесть процентов от хранившегося там тиража «Слова о полку Игореве»). Впрочем, нельзя исключить, что еще до пожара Троицкой летописью и «Хронографом» растопили камин наполеоновские гвардейцы.

Когда дело не касалось вопросов приобретения раритета, граф был весьма щепетилен. А. И. Мусин-Пушкин и его сотрудники хорошо понимали, с какой ценностью они имели дело. Плоды их десятилетнего труда очевидны: рукопись была изучена, переведена, откомментирована. По воспоминаниям книгоиздателя С. А. Селивановского, корректуру «Слова» держали Бантыш-Каменский и Малиновский, а Мусин-Пушкин «не имел права помарывать»[5]. Когда выяснилось, что в комментарий вкралась ошибка, две тетрадки были перепечатаны и вклеены в уже готовую книгу. Все это показывает, с какой тщательстью и ответственностью граф готовил издание «Ироической песни».

Пока древний сборник со «Словом о полку Игореве» был доступен для исследователей, серьезных сомнений в подлинности текста не возникало. Впрочем, незадолго до нашествия Наполеона московский профессор М. Т. Каченовский в статье «Взгляд на успехи российского витийства в первой половине истекшего столетия»[6] объявил, что текст полон «поздних речений» и представляет из себя «смесь многих наречий и языков». В мае на заседании того же Общества Каченовскому ответил К. Ф. Калайдович, предоставивший текст письменного доклада «На каком языке писана Песнь о полку Игореве, на древнем ли славянском, существовавшем в России до перевода книг Священного Писания, или на каком-нибудь областном наречии?». Как полагал Калайдович, скептики «не могли уверить себя, что поэма сия принадлежит XII веку, когда сравнивали тогдашнее варварство и невежество с теми высокими мыслями, которые отличают ее от русских летописей, простых и неокрашенных»[7].

Люди начала XIX в. еще очень мало знали о Древней Руси: былины, иконопись Рублева и Дионисия, феноменальные археологические артефакты (в том числе новгородские берестяные грамоты) и десятки шедевров древнерусской книжности – все эти открытия были еще впереди. Впрочем, высокомерное отношение к средневековой культуре было задано самой парадигмой Просвещения: рамки рационализма слишком узки для того, чтобы рационалист увидел свое собственное невежество.

Контраргументы Калайдовича на Каченовского впечатления не произвели. Основатель так называемой «скептической школы» («злой паук» в пушкинской эпиграмме – это о нем) еще в 1809 г. доказывал «баснословность» древнейших русских актов (в частности, договоров Олега и Игоря с греками), и «Слово», которым профессор специально не занимался, стало лишь иллюстрацией к его любимой концепции о дикости и неразвитости русского средневековья. Каченовский полагал, что «Слово» сочинено в XVI в. обрусевшим норманном или греком. Впрочем, Каченовский никогда не утверждал, что «Слово» – подделка Мусина-Пушкина. (При жизни графа отвечать за подобное, скорее всего, пришлось бы у барьера со стволом Лепажа в руке.)

Сторонниками московского профессора стали О. И. Сенковский, М. Н. Катков и К. С. Аксаков, по после открытия в середине XIX в. «Задонщины»[8] споры утихли. Только в 1890 г. французский славист Луи Леже попытался пересмотреть последовательность этих двух текстов и предположил, что именно «Задонщина» в конце XIV или в начале XV столетия вдохновила автора «Слова».