Слово о полку Игореве

Ты не гонись за рифмой своенравной И за поэзией – нелепости оне: Я их сравню с княгиней Ярославной, С зарею плачущей на каменной стене...

Константин Случевский

Я вышел на арену вместе с равным мне.

Циц.[108]

ХОДЫНА. СФРАГИДА АВТОРА

В издании 1800 г. читаем: Рекъ Боянъ и ходы на Святъславля пѣснотворца стараго времени Ярославля Ольгова коганя хоти: тяжко ти головы кромѣ плечю; зло ти тѣлу кромѣ головы: Руской земли безъ Игоря.

Здесь частично сохранено двойственное число: Святъславля пѣсньтворьца («два Святославовых песнетворца», или «два песнетворца двух Святославов») и коганя хоти (два государевых любимца). Поэтому в конце XIX в. историк И. Е. Забелин предложил чтение «рекъ Боянъ и Ходына» (сказали Боян и Ходына), признав в Ходыне второго песнетворца, напарника Бояна[109].

Древний текст позволяет понимать его, к примеру, так: «Сказали Боян и Ходына, оба Святославовы песнетворцы, певшие старое время Ярославово, Олега государевы любимцы: – Тяжело голове без плеч, худо телу без головы. Так и Русской земле – без Игоря»[110].

При этом фразу «Так и Русской земле без Игоря» невозможно оторвать от двух предыдущих. Но тогда выходит, что Боян (да еще вместе с неким Ходыной) поют князю, который живет через век после смерти Бояна.

К этому анахронизму мы еще вернемся.

Приведу чтение, предложенное в 1950 г. И. Д. Тиуновым: «Возгласили Боян и Ходына, оба Святославовы песнетворцы, певшие старое время Ярославово-Олегово – государевы любимцы»[111]. Оно предпочтительнее, поскольку из этого следует, что автор «Слова» использует здесь свой любимый прием «свивания обаполы» одного времени с другим. (Вспомним: «Минули лета Ярославовы, были полки Олеговы».) И. Д. Тиунов подчеркивал, что при перестановке единственного знака (исследователь предлагал поставить запятую: «времени Ярославова, Олегова») текст становится понятным. И с этим трудно не согласиться.

В реконструированном виде: Рекоста Боянъ и Ходына, Святъславля пѣсньтворьца, стараго времени Ярославля [и] Ольгова, коганя хоти.

С глубокой древности у многих народов было распространено парное исполнение эпоса, так называемое амебейное пение. Два певца садились рядом и импровизировали. Первый сочинял, либо припоминал стих, второй этот же стих повторял в несколько измененном виде, давая время сопевцу вспомнить или сложить следующую фразу. До XIX в. традиция амебейного пения дожила в практике карело-финских рунопевцев, и мы вправе вслед за Д. С. Лихачевым[112] предположить, что рекъ Боянъ и Ходына – реминисценция амебейности древнерусской эпической поэзии.

Однако если бы Боян пел на пару с другим певцом, мы, очевидно, никогда бы не узнали ни имени Бояна, ни имени Ходыны, ведь при двухголосом пении исполнители не считали себя авторами. Создание, скажем, былины осознавалось как рассказ о чем-либо, а не как творение некоей новой формы. Это эпическое, фольклорное, анонимное по самой своей природе сочинительство. В нем явлен архаический, доавторский тип сознания. При двухголосом пении памяти о том, кто создает песнь, не сохраняется, и потому невозможно отыскать «авторов» древнерусских былин или скандинавских баллад.

Рассматривая на материале арабской средневековой поэзии проблему авторского самосознания, А. Б. Куделин ссылается на арабского филолога X в.: «...ал-Хатими в принципе исключает возможность двойного или коллективного авторства. Касыда может быть продуктом творчества только одного человека, а не результатом сотворчества двух и более лиц. Двойная атрибуция произведения возможна лишь по ошибке или вследствие мистификации»[113].

В нашем случае правильно второе утверждение. И мнение средневекового арабского ученого для нас тем ценней, что речь идет не о частном вопросе конкретной стиховой традиции, а об общей закономерности перехода от фольклорного сознания к индивидуально-авторскому. Этот переход у многих народов происходил в Средние века, и у нас нет оснований полагать, что тут могли быть какие-то принципиальные различия.