Слово о полку Игореве

«Архаическое общество отрицало индивидуальность и новаторское поведение. Нормой и даже доблестью было вести себя как все, как поступали люди испокон веков. Только такое традиционное поведение имело моральную силу. Поэтому жизнь человека в традиционном обществе представляет собой постоянное повторение поступков, ранее совершенных другими. Неизбежно вырабатывается эталон, первообраз поведения, который приписывается первым людям, божеству, "культурному герою". Повторение людьми поступков, восходящих к небесному, божественному прототипу, связывает их с божеством, придает реальность им и их поведению. Вся деятельность людей, производственная, общественная, семейная, интимная жизнь получает смысл и санкцию постольку, поскольку участвует в сакральном, следует в "начале времен" установленному ритуалу. Поэтому мирское время лишается своей самоценности и автономности, человек проецируется во время мифологическое. В особенности это обнаруживалось в периоды празднеств, торжеств, устанавливающих прямое отношение с мифом, воплощающим в себе образец поведения. Миф не просто пересказывался, но разыгрывался как ритуальная драма и соответственно переживался во всей своей высшей реальности и напряженности. Исполнение мифа "отключало" мирское время и восстанавливало время мифологическое».

И еще: «В самом деле, если время циклично и прошлое повторяется, то и будущее время не что иное, как возобновляющееся настоящее или прошлое. Все три времени расположены как бы в одной плоскости»[121].

У Бояна в XI в. был свой «каган» – Святослав Ярославич Киевский, а у Автора через столетие свой – Святослав Всеволодич Киевский. Его единственного признает Автор главой Русской земли. Этот образ сначала мелькает напоминанием о звенящей в Киеве славе его похода 1184 г., потом говорится и о пленении Святославом Кобяка и пересказывается вещий сон Святослава, а после толкования сна боярами следует знаменитое «Золотое слово». И даже Ярославна напоминает Днепру, что тот «лелеял Святославовы суда до стана Кобяка». А Игорь после возвращения из плена едет в Киев и спускается с «киевских гор», то есть из терема Святослава по Боричеву к церкви Пирогощей Богородицы.

Образ Святослава Всеволодича в «Слове» центральный (в буквальном и метафорическом смыслах), а это означает, что поэт адресует свою песнь – в узком смысле этого слова – именно Святославу.

Но самое удивительное не в объединении двух киевских Святославов в одном выражении, а в том, что этот прием Автором был уже использован для подобного же «объединения»: именно Святослава Всеволодича поэт объединил с другим Святославом, сыном Олега Гориславича (Святославича), отцом Игоря и Всеволода: «Ибо те два храбрых Святославича... пробудили неправду, которую усыпил отец их Святослав...» Тут слушатели древнерусской поэмы вправе ждать рассказа о черниговском Святославе Ольговиче, но поэт неожиданно переосмысляет сказанное: «...Грозный, Великий, Киевский!» И говорит о том, как не отец, а двоюродный брат Игоря и Всеволода, феодальный «отец» всех русских князей, разбил Кобяка. Другими словами, отчество черниговским князьям дается не по их родителю, а по Киевскому Святославу.

Этот очень сильный и, безусловно, семантически наполненный поэтический прием, вписывающийся в поэтику «переосмыслений» Автора, – первое прямое упоминание о Святославе Всеволодиче. Ну а последнее – такое же «объединение» его «по имени» со Святославом Ярославичем, отцом Олега Гориславича. Такая зеркальность – яркая черта поэтики «Слова», где самореминисценции, несколько десятков раз выделяя соотнесенность разных частей поэмы, приводят к спиральному развитию всего сюжета.