Сложные чувства. Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности

Как страдает нормальный человек? Ну, он сидит и страдает. Как страдает нейробиолог? Он следит за тем, чтобы спать (пока что получается по шесть часов на двух таблетках мелатонина, но и это гораздо лучше, чем ничего). Он следит за тем, чтобы есть. <…> И главное, он очень внимательно следит за тем, чтобы двигаться, потому что движение – это бесплатный дофамин. На полноценные пробежки у меня сил нет (потому что см. выше), но двадцать тысяч шагов в день – это в моем положении базовый обязательный минимум. <…>

Если у тебя разбитое сердце, но ты при этом взрослый, то ты принимаешь это примерно так же, как грипп: ну ок, мы временно не можем нормально дышать, но ничего экстраординарного не происходит, не первый грипп и не последний, используй симптоматическое лечение и за неделю пройдет. Ну ок, может не за неделю, но пройдет точно, много раз там были.

Патологизируются и медикализируются при этом не только чувства, но и сами субъекты чувствования. Те, «о ком» страдают, фигурируют в роли демонических «нарциссов» [210] («нарцев») и абьюзеров [211], хладнокровно манипулирующих чужими сердцами. Те, «кто» страдает, выступают как недолеченные травматики; психологические инвалиды, застрявшие в «незакрытом гештальте». Обнявшись в макабрическом хороводе, они ходят по кругу, – точнее, по треугольнику Карпмана [212] – неспособные наконец отлепиться друг от друга и от своей «созависимости».

Медикализированная в виде психического отклонения зависимость делается объектом экспертного вмешательства: предполагается, что от «зависимости» любовной можно и нужно лечиться – так же, как можно и нужно лечиться от зависимости токсической. «Бегом к психологу», «вам нужна профессиональная помощь», «проработайте травму и закройте гештальт» – подобного рода советы, изобилующие в комментариях к постам в Ордене Пиздострадальцев, свидетельствуют об убежденности многих в том, что эмоции должны быть управляемы – нужно лишь научиться правильным инструментам. Всякий, кто не овладел этими навыками, может считаться самсебевиноватым.

Однако, как писал Ролан Барт, «под согласным хором „благоразумных“ причин любить иначе, любить лучше, любить, не будучи влюбленным, и т. п. слышится упорствующий голос, который длится чуть дольше: голос Неподатливости влюбленного» [213].

Этот голос раздается и в Ордене Пиздострадальцев: «Да уж, у всех прямо паранойя по поводу зависимости какая-то. Все это кухонная псевдопсихология. Когда любишь глубоко и искренне, то да, впадаешь в зависимость, идеализируешь, готов на все ради этого человека». Ему вторит другой комментатор: «Сообщество пиздострадальцев не в силах вынести вид чужого страдания, если оно превышает некоторые привычные им пределы или не вписывается в выдуманные ими „правила игры“».

Голос Неподатливости влюбленного пытается сказать: постойте же, взаимная зависимость по умолчанию заложена в любую близость – без этой зависимости невозможен даже самый минимальный уровень солидарности, невозможно управление ожиданиями, невозможны ни разделенное горе, ни разделенная радость. Разве не эта самая зависимость приносит нам не только острое несчастье («он отказал»), но и острое счастье («она перезвонила»)? Разве можем мы быть уверены в том, кто мы и чего мы хотим, если другие люди перестанут быть способны причинять нам радость или боль; если их присутствие в нашей жизни станет всегда опциональным, всегда необязательным?