Служили два товарища...

Я и не собирался этого делать. С ужасом и любопытством смотрел я на озарявшийся все ярче и ярче вагон, по мере того как проводник зажигал погасшие свечки и огоньки расползались по углам.

— А ну швыдче, господа! — кричал кто-то из разверзшейся пасти тамбура. — Дайте огонечку!..

— Не хнычь, красуленька, снимай подвески! Ишь грязью караты замазала, гадюка!

Женщина, вся розовая, в разметавшемся халате, рыдала в ослепительном круге ручного фонаря, вынимая сережки из ушей.

— Эй, поп, давай деньги.

Поп дрожащими руками достал из-под рясы бумажник и грозным голосом сказал:

— Да не будет вам, злодеям, прощения за великие грехи ваши!

— Потом помолимся, — сказал человек огромного роста, в порванном офицерском кителе и с головой, перевязанной окровавленным платком.

— А вы кто такие? — строго спросил он матросов. — Большевики?

— Сам видишь, — сказал матрос. — Люди военные, из Днепровской флотилии. Рядовой состав. Мечтаем до дому.

— Рядовой? Он нынче самый ядовитый. Ишь обвесились! Ложи винтовки!

— Ты, приятель, не ори!.. Тоже командир нашелся.

— А ты кто? — спросил «приятель» у третьего, с круглой бородой и голубыми ясными глазами.

— Солдат.

— А это что у тебя из кармашка торчит? А ну покажи!.. — Он вытащил у солдата из кармана френча сложенную в несколько раз газету. — «Правда»!.. Так. Правду большевицкую читаешь, комиссарская морда?

— Она у меня, ваше благородие, для курева, — сказал солдат.

— Для курева? А ну взять их! — крикнул «приятель».

К матросам и солдату подбежало несколько вооруженных. Один из них ударил солдата прикладом, и тот пошатнулся.

— Простите, — сказал мой отец офицеру, — ваши люди поступают как разбойники… Вы еще ничего не расследовали, не выяснили… На это просто немыслимо смотреть… — Отец побледнел, губы его дрожали. Все эти слова вырвались у него невольно, но было видно по его мучительной беспомощности, взволнованности, что хотя ему и жаль, что они вырвались, он не откажется от них никогда. Он стоял, шляпа в руке, о жалким и гордым видом.

— Это еще что за заступник? — сказал «приятель». — Прихватить и его, чтоб не трепыхался. А этот пацан чей? Ваш? И его… — Он оторвал полоску от «Правды», достал огрызок карандаша, написал что-то и сунул конвойному.

Унылого вида солдат в расхристанной шинели повел нас к деревне без единого огонька.

Отдельно от нас вели матросов и солдата.

В темноте одиноко и надсадно кричал разбуженный перестрелкой петух.

Лениво плыли серые облака. Стройные, как свечи, тополя чернели у плетней.

Когда мы отошли довольно далеко, послышался гудок поезда.

Я цепко держал за руку отца, и мы шли по мягкой, как бархат, дорожной пыли.

Нас ввели в хату. Солдат достал из шапки записку. И пока офицер читал, придвинув ее к черному стеклу керосиновой лампы, я огляделся. Вещи вокруг были простые, успокаивающие — длинный щербатый стол, огромный ветвистый фикус, вышитое васильками полотенце над божницей, пузатые розовые рюмки в горке и школьный ранец на окне. Ранец, казалось, говорил: «Раз я лежу — жизнь здесь как всюду».

Небольшой, крепко сколоченный офицер, прочитав записку, повернул к нам желтые, больные от бессонницы глаза:

— Вы пытались защитить комиссара? Это так? Ваше звание и положение?

— Я лесной инженер, — сказал отец, — и человек, о котором вы говорите, совсем не комиссар. Не могу ручаться, но так мне показалось. — По голосу я слышал, как трудно говорить отцу.

Офицер пронзительно посмотрел на отца:

— Лицо у вас интеллигентное… Где сказано, не помните ли, «и аз тебе воздам»?

— В Евангелии, — ответил отец и робко улыбнулся. — Там сказано: «Мне отмщение, и аз воздам». Лев Николаевич Толстой воспользовался этими словами для эпиграфа к «Анне Карениной»…

Офицер одобрительно кивнул, налил из кувшина в стакан, мучительно морщась, выпил до половины и сказал:

— И аз воздам по заслугам! — Он ткнул в отца пальцем. — Очень приятно встретиться в столь тяжелый час с образованным и воспитанным человеком. Надеюсь, вы понимаете меня… Для вас, конечно, не тайна, что белая армия разбита, но некоторые из ее представителей, и я в том числе, не признают себя побежденными. Вы скажете: «Грабите!» Да, конечно! Грабим, убиваем красных… Чтоб не было мира на этой, ныне для нас чужой, проклятой земле… А в конце концов мы переправимся через Днестр в Румынию… Но прежде надо собрать кое-что. Так сказать, pour manger et boire[1]. Мы нищие рыцари!.. Я с вами совершенно откровенен потому, что, наверно, вас расстреляю, хотя вы мне даже нравитесь… Обычно этим дело кончается… Не цепляйся, мальчик, за отца. Обычно эти интеллигентненькие и есть самая зараза. От них все пошло. Духовные, так сказать, пращуры комиссаров!..

Офицер поднялся с лавки. Он был похож на бодливого и глупого козла и страшен, как может быть страшен пьяный и жестокий человек.

— Солдат, чаю! Два стакана.

Перед офицером появился чай в двух стаканах, медно-красный, как отрава.

— Не желаете?..

— Благодарю, мне не до чая…

— Придется вас расстрелять!… Вам не до этого и не до того… А я люблю покладистых людей.

Офицер жадно отхлебнул и выплюнул на пол.

— Идиот, это же кипяток!