Служили два товарища...

Когда вернулся, тяжело дыша, вестовой, офицер вдруг неудержимо стал проваливаться в сон. Голова упала на грудь. Он тупо посмотрел на отца, на меня и сказал:

— В сарай до завтра. Под замок, а то удерет, — и стал через голову стягивать френч.

— Пошли! — торопливо сказал вестовой. — Ночи всего ничего осталось. «В сарай, в сарай»! — передразнил он офицера. — А где они? Да еще с замками!.. Надоела мне эта житуха проклятущая, прости господи!

Мы прошли по ночной свежести от хаты за угол. Пахли степные травы за деревней. По небу тихо шли ночные облака.

— Вот! — сказал вестовой.

Он подвел нас к сараюшке, тесному как курятник, отворил дверцу. В сарае было грязно. В щели сквозь одну стену скользил неяркий свет.

— Здесь поночуйте, люди добрые, — сказал он, затворил дверь и прикрутил ее проволокой.

Не успели мы усесться на грязную солому, как появился часовой, подкатил колоду к самой двери, сунул винтовку между ног и закурил.

Отец сидел, охватив голову руками.

— Что ж это за жизнь, Саша? — спросил он, поднимая на меня безумные глаза. — Бред, сумасшествие… Боже мой! Это же палач с высшим образованием… Люди, у которых нет ничего человеческого… Бандиты, и мы зависим от них. И это в нашей России! — Он обнял меня за плечи.

Я прижался к отцу и заплакал. Мои слезы вернули ему, хотя бы отчасти, самообладание и решительность, которой так часто ему недоставало.

— Не надо, не смей! — сказал он сердито. — В конце концов, мы с тобой уже не такие маленькие… Слушай внимательно. Этот хлюст, быть может, отпустит меня, а может быть, и потащит за собой. Но ты должен добраться до Одессы. Здесь уже не так далеко. Не больше пятидесяти верст. В три дня ты пешком дойдешь. Разыщи на Ланжероновской большой кирпичный дом с колоннами. Номер пятнадцать. И на третьем этаже квартиру пять. Там живет Фаина Аванесовна Старкова. Ты скажешь, что ты мой сын…

— Я не оставлю тебя, папа! — проговорил я, глотая слова и слезы и обнимая отца.

— А еще называешься мужчина, взрослый человек! Постыдился бы. Ревешь, как сопливая девчонка. Всю жилетку обмочил, постыдись!

— Я не взрослый, папа, я не хочу быть взрослым!..

— Ну, конечно, ты не взрослый! Мне это тоже известно… Но что же делать? Ты должен быть взрослым, сильным, ничего не бояться. Помнишь, как ты боялся темного коридора, когда был маленький? Ведь прошло.

— Я ничего не помню! Я не пойду в Одессу один! Папа!

— Если этот хлюст отпустит, мы пойдем вдвоем. А если он меня не отпустит? Я тебе об этом толкую, сынок.

Отец достал записную книжку, вырвал из нее страничку и кое-как, на ощупь, в темноте записал адрес Фаины Аванесовны.

— Спрячь.

В моем матросском костюме был только один карман. Я положил в него записку.

— Ну вот, — вздохнул отец. — А теперь давай поспим, плакса-вакса. Ладно?.. Папиросы у тебя?

— Нет. Ты же взял.

— Ах, какая обида! Потерялись. Теперь уже, конечно, не найти в этом бедламе. Часовой!..

— Чего?

— Дайте, пожалуйста, махорки закурить.

— С арестованными разговаривать запрещается… Ладно, бери.

Часовой протянул в щель, в ладони, сложенной корытцем, махорки.

— Только со спичками осторожно, сено не подожги!

— Да нет тут сена, ошметки.

Отец закурил, положил мою голову к себе на колени. Мне стало легче и теплей.

В щель я видел свет. Теперь, когда мы молчали, из-за дощатой щелястой стены стал слышен шепот. Кто-то внятно произносил слова заупокойной молитвы.

— Упокой, господи, душу рабы твоея… Звать-то как?

— Марфенька, донечка моя!..

— …рабы твоей, дитяти Марфы.

— Часовой! — позвал отец. — Что там рядом происходит?

— Девчонка угодила под пулю. Поп в том же вагоне ехал. Отпевает.

Я заглянул в широкую щель. На земле лежала донечка, с букетом ромашек на груди. В головах ее сидела старуха со свечкой. И золотой огонек скользил по лицу девчонки, уже ставшему строгим и неподвижным.

Кто-то за стеной сдавленным голосом приговаривал сквозь слезы: «Ласточка моя!»

Отупев от горя, я смотрел в щель.

Причитания, и слезы, и строгие слова заупокойной молитвы, как река человеческих горестей и печалей, проходили сквозь меня, смягчая и утешая.

Ночью прогромыхала далекая стрельба.

Я услышал голос отца:

— Проснись, Саша…

Открыл глаза. Рядом с нами стоял вестовой.

— Меня требует к себе этот сумасшедший.

Мы вышли на темную деревенскую улицу. Вся она была забита солдатами, тачанками, конями. Тачанки уносились в степь.

Офицера мы встретили перед хатой. Он торопливо натягивал шинель.

— Вот и мой спутник, — сказал он пьяным голосом и обнажил зубы в сумасшедшей улыбке. — Как вам спалось, коллега?

— Освободите меня, умоляю вас, — сказал отец.

— Невозможно. Оставьте это, — пожал плечами офицер. — Вашего мальчика мы отпускаем. Пусть добирается до Одессы. А вам предстоит разделить нашу прекрасную судьбу. Торопитесь!

Отец обнял меня, шепнул:

— Найди Фаину Аванесовну. Я вернусь…

Вестовой втолкнул его в тачанку, и она помчалась в ночь.

Я остался один.

Степная дорога

Я остался один среди хмурой деревенской улицы. Снова стало страшно, безлюдно и тихо. Медленно побрел я в ночную степь.