Служили два товарища...

— Ваше благородие, чуток потерпите, остынет…

— Не учи!.. — крикнул офицер. — Что делать с этим темным быдлом?.. — Он сложил руки, как на молитве. — Оставайтесь со мной. Не с кем поговорить о жизни… Вместе будем читать по-латыни… Поручу вам некоторые дела контрразведки. Что смотрите? Ах, остаться беленьким? Пусть другие черненькие? Не пройдет!.. Мы уедем с вами в Париж… В Елисейских полях бывали?..

— Нет… Я направлялся в Одессу.

— Плевать. Послушайте, вы, Дон Кихот! Не терплю, когда мне противоречат… Мы еще не разобрались в вашем деле. В каких отношениях вы с комиссаром? — неожиданно свирепея, спросил офицер. — Мы заставим вас говорить, вы признаетесь! Все признаются. О чем вы беседовали в поезде? Ага!.. Не нравится? Так вот, нам известно. Не удивляйтесь и не запирайтесь. В мире много услужливых ушей…

— Но позвольте, это был частный разговор, уверяю вас.

— Изложите.

Отец замялся. Вероятно, ему было трудно восстановить в памяти этот разговор, на который и я не обратил внимания.

— Ну, это была, если хотите, по-своему философская беседа. О долге, о верности слову… О моральных, так сказать, категориях. Мы не говорили ни о чем таком политическом. Помню, он сказал, что правда — вечная сила, что без нее ничего не возможно…

— Ерундовщина! — перебил офицер и глотнул чаю.

И тут я вдруг вспомнил разговоры о правде за нашим столом и как я рисовал ее на тонких ножках вроде Красной Шапочки, заблудившейся в лесу.

— Ерундовщина! — повторил офицер. — Ну, может быть, Христос говорил правду. Но и у него тоже была своя высшая церковная дипломатия. Все христианские сановники во имя бога были чертовскими дипломатами, то есть вралями; и у них учился весь христианнейший мир.

— Позвольте заметить, — робко сказал отец, — что все же не следует сближать христианских сановников и Христа, поскольку они во многом были, так сказать, исторически антиподами.

В груди у меня что-то стучало так громко, что, казалось, все сейчас услышат этот стук. И я сказал шепотом:

— Папа, уйдем скорее отсюда.

— Как же нам уйти? — ответил отец, продолжая торопливо свою мысль. — Этот гражданин, то есть человек, или комиссар по вашему мнению, совершенно справедливо судил о правде. Можно очень долго твердить, что белое — черное. Но для того чтобы в это поверили, надо зрячих сделать слепыми.

— Нет ничего проще, — сказал офицер. — Это дельце как раз по мне, — и засмеялся смехом, сжатым как стальная пружина. — Но вы сами только что сказали, что этот человек упоминал о Риме. А вы изображаете его этаким мужичком-простачком от сохи — на медные деньги в церковноприходской учился…

— Позвольте, позвольте, — возразил отец, — насколько припоминаю, говорил о Риме я. Я сказал, что были времена, когда правду в Риме отмеряли унциями. А он рассуждал чисто по-житейски.

Отец постарался эти слова произнести легко и вместе с тем твердо.

— Ах, правда, правда! Где она, правда? — театрально пропел офицер. — Вы лжете! Хотя и старательно, но не очень искусно. И не стыдно? Не краснеете?

В сенях застучали прикладами, и в комнату ввалились конвойные с матросами и солдатом.

— Вот и отлично! — сказал офицер.

Солдат тяжело дышал. Было страшно смотреть на его окровавленное лицо.

— Так, — сказал офицер, — мне некогда долго объясняться. Если этот солдат не признается — расстреляю всех троих к чертям. Если признается — матросы сдадут оружие и едут по домам.

Матросы и солдат молчали и смотрели в землю. И тогда я вдруг увидел и запомнил на всю жизнь, как солдат медленно поднял глаза на офицера и сказал:

— Расстреливай меня одного.

— Но вы же не комиссар, зачем же вы на себя это берете? — крикнул отец, в отчаянии вскочил и, размахивая рукой, опрокинул стакан с чаем.

— А откуда вы знаете? — глухо спросил солдат. Словно его уже не было на земле, он посмотрел на отца долгим, усталым взглядом. — Я и есть настоящий солдатский комиссар… Незачем всем погибать…

— Вот! — воскликнул офицер, блестя глазками и потирая руки. — А вы тут разглагольствовали о правде!..

— Так мы ж уси тогда комиссары! — тяжело, словно дробя булыжник, выговорил тот матрос, который был поменьше ростом и который в вагоне говорил, что поедет к Клашке.

— Молчать! — крикнул офицер. — Солдат знает, что говорит, и на этот раз не брешет!.. Вывести всех и комиссара — налево!..

Конвойные застучали прикладами.

— А вы, — он обратился к отцу, — вы останетесь. Мне необходимо общество интеллигентного человека… И впредь не выгораживайте комиссаров! Я окончил петербургский юридический факультет и кое-что в этих делах смыслю.

— Прошу вас, отмените ваше решение, — взмолился отец. — Не берите греха на душу! Он, кажется, добрый и неглупый человек… Просто он хотел спасти товарищей.

Офицер снова захохотал, налил еще вина.

— Узнаю нашу очаровательную, благороднейшую, дурацкую интеллигенцию! Так и быть. Ради вас… Эй, вестовой, догони конвойных. Всех троих в сарай до распоряжения… А нас еще считают убийцами, живодерами, — сказал офицер, и на глазах его показались слезы. Он поднял руки к потолку хаты, словно призывая небо в свидетели.