Служить театру честно. Записки артиста Мариинского театра

Я познакомился в Австралии с механиком, выходцем из России, который во время войны был летчиком, его сбили, и он попал в плен. Здоровый такой был сибиряк. Из плена он сбежал — переплыл реку, частично покрытую льдом, пришел к нашим. И от наших ему снова пришлось убежать. Сначала он оказался в Германии. Кем только не был: газеты разносил, в магазинах работал, обувь чистил. Образование получил. За всю жизнь ему сильно досталось. Можно было верить или не верить его рассказу, но когда он снял рубашку, я увидел, что у него вся спина располосована, после плена… Его и расстреливали фиктивно, и чего только с ним не происходило. Он мне и еще нескольким ребятам (Юра Соловьев там тоже был) предложил поехать к себе домой в гости. Оказалось, что он жил в двухстах километрах от Мельбурна. Мы долго ехали, гнали быстро. В Австралии так многие живут, далеко друг от друга, без машины никак. У него оказался большой хороший дом. Мы общались, выпивали, но в основном разговаривали. Он много расспрашивал про Россию, стоит ли вернуться. Когда он рассказывал о себе, то плакал. Ну, и мы ему ответили, что думаем об этом, о возвращении на родину.

В Америке с театром работал очень интересный и известный импресарио — Соломон Юрок. Он возил всех советских звезд — грузинский ансамбль, «Березку», балет, все, что связано с Россией. Сам он был одесский еврей. Стал заниматься организацией гастролей, основал большой бизнес. Мы с ним как-то общались за кулисами, и он сказал: «Молодые импресарио сейчас хотят сразу много заработать, а у меня если 4 % в плюс — я уже доволен». Уж не знаю, схитрил он или сказал правду.

Много бывало во время гастролей официальных приемов. На них обязательно сидел Сергеев. Как-то был приглашен Ван Клиберн — гениальный пианист. В те времена говорили, что ему дали первую премию на конкурсе в Москве из-за необходимости налаживать контакты с Америкой. Я считаю, что это чепуха. Он был очень талантливый, блестящий музыкант, позже отлично проявил себя. Приходили известные американские танцовщики, сам Баланчин. Я смотрел программы Баланчина и здесь — четыре раза он приезжал с труппой в СССР — и в Америке. Сильно меня впечатлила — в Париже первый раз увидел этот мюзикл — «Вестсайдская история» Джерома Роббинса. Там были необычные, очень запоминающиеся танцы. Многие наши пошли в гости, а я пришел в театр, объяснил, что я балетный, и меня пропустили на спектакль. А потом, на следующий день, сходил еще раз, на дневное представление. Много интересного происходило, разных встреч и впечатлений. Не было такого, чтобы прийти на банкет для того, чтобы поесть-попить. Иной раз и тарелка оставалась нетронутой, потому что я сидел, кого-то слушал или сам о чем-то рассказывал.

Обязательно в каждом городе, где бывали, мы ходили в музеи. В Америке все обошли. Музеи у них почти все были тогда бесплатные. Кроме прочего, я посетил музеи Йельского, Стэнфордского университетов. Помню, что платным был только музей Гугенхайма в Нью-Йорке. Это был миллионер, который скупал лучшие произведения мирового искусства — и классического (например, Велаксеса), и современного. По утрам у нас было свободное время, мы ходили, куда могли и куда хотели. У меня был школьный друг и одноклассник по училищу Миша, который стал художником. Он подсказывал, куда нужно попасть, что увидеть. Он заразил меня интересом к живописи, ее истории, потому что я многого не знал. Он был из известного немецкого рода Риттербергов, его мама много лет была главным художником по костюмам Кировского театра, преподавала в Академии художеств. Она тоже мне многое дала, потому что знала историю каждого дома в старом Петербурге и рассказывала о них, если мы ехали мимо на машине. Она была очень гостеприимная, хотя жила скромно. Сын моего друга Миши, ее внук, тоже стал художником, во многом благодаря ей.

Много я видел эмигрантов из балетных кругов, из тех, кто танцевал у Сергея Дягилева. Сергеев с ними дружил и общался. Разные дамы приходили на спектакли, рассказывали, что работали в дягилевской труппе. В Америке, мне запомнилось, нашим переводчиком был племянник Родзянко, члена нашего Временного правительства.

В Лондоне на одном из приемов присутствовала сестра королевы. И мы делали, как положено по этикету — подходили, вставали перед ней на одно колено и целовали руку. Она, помню, была приятная миловидная женщина.

В Штатах как-то ко мне подошел Марк Шагал. Мы с ним сказали друг другу буквально пару слов. Я стоял на спектакле в первой кулисе, рядом с ведущим режиссером. И он как раз шел мимо. Я не знал, кто этот маленький худой еврей. И тут он заговорил: «Знаю, говорит, мои картины стоят у вас в подвалах». И их действительно не выставляли, потому что он был эмигрант, и стали показывать только уже после 1961 года.