Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи

Самым счастливым моментом в рассказе оказывается рождественский праздник, потому что вскоре после него распадается брак Катиных родителей и они исчезают из ее жизни. Она остается одна с нянькой и несколькими служанками, довольно пугающими деревенскими бабами, которые без конца перешептываются о скандале, разразившемся в семье. Еще страшнее становится оттого, что ночью дом наполняется писком, а от нянькиного объяснения становится еще хуже: «Крысы бегают, вот они тебе ужо нос откусят!» [Тэффи 1997–2000, 2: 67]. Единственным Катиным утешением оказывается «неживой зверь», который неизменно глядит на нее с нежностью и пониманием и чьи «человеческие глаза» отличают его от окружающих ее людей, описываемых с помощью анималистических образов: нянька, которая, «как старая кошка, щерила зубы», деревенские бабы с «лисьими мордами» [Тэффи 1997–2000, 2: 67, 66]. Однако баран, конечно же, неживой, и одна из служанок жестоко глумится над Катей, заявляя, что конец становящейся все более замызганной игрушки неизбежен: «Живое тело ест и пьет… а тряпку сколько ни сусли, все равно развалится» [Тэффи 1997–2000, 2: 67]. Катя тщетно пытается оживить «неживого зверя», уговаривая его поесть, попить и поблеять, а когда в доме появляется учительница и приказывает удалить из детской все игрушки, в том числе и барана, девочка приходит в ужас: «Худо неживому! <…> Сказать не может, позвать не может» [Тэффи 1997–2000, 2: 69]. Однако ночью происходит, на первый взгляд, невозможное. Катя слышит крик барана, но этот долгожданный признак жизни на самом деле свидетельствует об обратном: это крысы разрывают барана на части. От ужаса девочка пытается отгородиться от враждебного мира взрослых: «Катя забилась в постель, закрылась с головой. <…> Боялась, что нянька проснется, ощерится по-кошачьи и насмеется с лисьими бабами над шерстяной смертью неживого зверя» [Тэффи 1997–2000, 2: 70].

В финале рассказа Тэффи собирает вместе ранее разрозненные детали – пищащих крыс и блеющего барана, «лисьих баб» и щерящуюся по-кошачьи няньку, – превращая то, что казалось свободным нарративом, в плотно сбитый трагический анекдот. Рассказ завершается очень коротким абзацем: «Затихла вся, сжалась в комочек. Тихо будет жить, тихо, чтоб никто ничего не узнал». Использование будущего времени здесь, как и в «Чертике в баночке», придает рассказу дополнительный смысл, намекая на то, что Катя замкнется в себе на долгие времена.

Мотивы страдания и жестокости, присутствующие в «мирных» рассказах «Неживого зверя», с неизбежностью усиливаются в военной прозе Тэффи. Однако одновременно она показывает, как война, подрывая старый, окостенелый социальный порядок, открывает более широкие возможности для показа подлинных чувств и человеческих взаимоотношений.

«Явдоха» (1914), первый из военных рассказов Тэффи, одновременно и самый мрачный из них. Героиня-крестьянка до такой степени бедна и невежественна, что, подобно некоторым персонажам из низших сословий в первых произведениях писательницы, она мало походит на человека. Ее единственный товарищ – кабан, ради которого она целый день трудится, но даже его зарежут, чтобы подать на чей-то рождественский обед. В начале рассказа Явдоха получает письмо от сына, Панаса, которого, как она впервые узнает, забрали на войну. Неграмотная Явдоха отправляется в деревню, чтобы кто-нибудь прочитал ей письмо. Выясняется, что письмо вовсе не от Панаса, а от его приятеля, который сообщает: «Сын ваш Апанасий приказал долго жить» – такие слова традиционно произносили на смертном одре [Тэффи 1997–2000, 2: 150][262]. Явдоха не понимает этой фразы и решает, что она относится к другу его сына, а вечером размышляет: «Прислал Панас письмо, пришлет и денег… куплю хлеба» [Тэффи 1997–2000, 2: 151]. Повествовательница замечает: «А больше ничего не было». Так из-за невежественности Явдохи военные потери становятся еще более горькими.

Опыт работы в петроградском военном госпитале, приобретенный вскоре после создания «Явдохи», разительно изменил характер изображения крестьянства у Тэффи: смешанное чувство жалости и отвращения оказалось вытеснено сильной эмоциональной привязанностью к солдатам из крестьян. В «Дэзи» эта перемена особенно бросается в глаза, потому что сначала главная героиня – типичная представительница своего сословия – старается устроиться на работу в госпиталь, поскольку, как выразился ее носящий монокль приятель Вово Бек, «все дамы из высшего общества [работают в лазаретах]… <…> И вам, наверное, очень пойдет костюм сестры» [Тэффи 1997–2000, 2: 188][263]. Однако когда Дэзи получает разрешение и прибывает в лазарет, никто не обращает внимания на то, как она перед этим прихорошилась, и ее направляют ассистировать врачу, извлекающему пулю из ноги солдата. Пока Дэзи держит ногу, прямая тактильная связь с раненым производит переворот в ее чувствах: