Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи

В финале рассказа с тревогой ожидающая дочь Лизавета Петровна получает повестку в полицию. Наконец появляется Лапушка, сразу запирается в своей комнате и выходит из нее только утром, охваченная неконтролируемым чувством, которое прямо противоположно любви и жалости в «Соловках» и «Марцелине»: «В злобных глазах ее огоньком разгорелась иступленная радость и видно было, что уж замолчать она не может. – Вы… вы… нищие… <…> Россию свою ждете? <…> Нена-ви-жу!» [Тэффи 1924: 140]. После этого она уходит, а потрясенные родители остаются одни.

Разъедающий, эгоистический дух, который Тэффи наблюдала в эмигрантском сообществе, с наибольшей полнотой показан в «Пределе», одном из самых длинных ее произведений. Это одно из немногих ее сочинений, в котором в роли повествователя выступает мужчина. Обостренная ранимость сближает его с протагонистом «Записок из подполья» Достоевского. Неудивительно, что «Пределу» далеко до шедевра Достоевского, поскольку Тэффи не обладала способностью своего великого предшественника добиваться столь убедительного единства психологического, философского и стилистического уровней повествования. Более того, ей мешает выбор современного средства связи – телефона, поскольку повторяющиеся и длительные звонки героя незнакомке заставляют усомниться в правдоподобии истории[398]. Впрочем, несмотря на все недостатки, «Предел» является для Тэффи ключевым текстом, а его идеи и образы повторяются в ее последующих серьезных сочинениях.

Герой «Предела» демонстрирует доведенную до крайности типичную черту относительно заурядных персонажей Тэффи – потребность прятать свое истинное «я» под защитной внешней оболочкой. Он заявляет: «Главное – это не утратить свое внешнее, форму жизни. Не то – капут» [Тэффи 1924: 31][399]. За этой потребностью в самозащите скрывается его убежденность в том, что любовь – и жизнь в целом – предполагает постоянную борьбу за верховенство, и эта точка зрения уже разрушила его брак (хотя он и его жена искренне любят друг друга). Став заложником этой эгоистической любви, повествователь познает иной вариант, типично русский, основанный не на доминировании, но на жалости, который он ассоциирует с русалкой. Как ему кажется, русская русалка, в отличие от западной чувственной морской девы, «знает, что русскую душу одним телом не соблазнить. Поэтому что делает русалка? – она плачет. <…> Просто бы сидела или манила, что ли, – иной бы и не подошел. А если плачет – как тут не подойти». Он продолжает противопоставлять слово «любовь», употребляемое только лицами образованными, простонародной «жалости». Любовь представляется ему чуть ли не противоположной жалости: «Знаете, есть люди, которые с удовольствием едят устриц. Про людей этих говорят, что они устриц любят. И правильно. В понятие “любить” всегда привключается понятие “сожрать”» [Тэффи 1924: 48].

Муки, вызванные несчастной любовью, так велики, что они заставляют повествователя, подобно лирическому герою «Благословения Божьей десницы», сомневаться в справедливости и благости Бога. Он утверждает, что даже страсти Христовы нельзя сравнить с человеческим страданием: «Сын Божий кричал на кресте. <…> И страдал же Он “во имя”. Во имя многие могут, и с радостью. А вот простое человеческое бессмысленное страдание, кто его одолеет безропотно?». С презрительной усмешкой говорит он и о награде в загробной жизни: «Придумали для равновесия блаженство за гробом. <…> Понимаете, не хо-чу. Но ведь все-таки есть предел» [Тэффи 1924: 54].

Он также отрицает величие природы, даже его проявление в ее самом изысканном творении, бабочке: «Вот – природа. <…> Видели ли вы голову бабочки под микроскопом? Милая, да ведь такую зловещую харю нарочно не придумаешь. Она порхает от цветка к цветку и являет собой символ красоты. <…> Ха-ха» [Тэффи 1924: 63][400]. Только время притупляет боль, но герой недоволен и этим: «Какой все это беспримерный ужас! Человек мечется дни и ночи, кричит от боли нестерпимой, руки себе кусает. <…> А когда он отупеет от боли – потому что всему есть предел, – отупеет, одеревенеет, потеряет сознание, тогда, значит, время взяло свое» [Тэффи 1924: 53].

Именно это и происходит в финале «Предела». После четырехмесячного перерыва повествователь звонит своей собеседнице и сообщает, что он побывал у теперь уже бывшей жены, живущей на даче со своим нынешним любовником. В ночь после его приезда она пришла в нему в постель, но никаких следов чувства не осталось, поскольку они – подобно столь многим в мире Тэффи – теперь духовно мертвы: «Может быть… хотела проверить, умер ли я, – замечает он. – В себе-то, наверное, была уверена» [Тэффи 1924: 72].

Безусловно, повествователя «Предела» нельзя отождествить с автором, но все же он выражает некоторые взгляды Тэффи по ряду основополагающих вопросов. Его комментарий о смехе вызывает еще одну параллель: «Я смеюсь и шучу. Я просто веселый человек. Больные не смеют быть пессимистами. <…> Это Ницше. Не смеют. Потому что иначе заметят, что они больны, и растерзают их» [Тэффи 1924: 62].