Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи

Лицо задрал – одни ноздри и в бороде кусок яичницы трясется. <…> Ну до того страшно! Я чего-то особенно этой яичницы в бороде испугалась. <…> Последние, думаю, времена наступили. А баронесса побелела вся, однако смеется: «Грива, Грива, ты чего?» А он все заикается и вдруг: «Кто это у вас сейчас был?» А она, верите ли, растерялась! [Тэффи 1997–2000, 6: 71].

Комическое зрелище обманутого мужа с застрявшим в бороде куском яичницы не забавляет, но пугает Фифису, а затем и сама Любаша истерически восклицает: «Боюсь, боюсь, боюсь!» Ее страх оправдан, так как она, подобно Наташе, умрет из-за любви, хотя случившееся с ней будет результатом ее любви-поединка.

В «Авантюрном романе» есть и еще один план существования – иррациональный, связанный со снами и предчувствиями, символом которого выступают водные пространства. Еще в самом начале гадалка предсказывает Наташе, что та вернется домой по воде, и предупреждает: «…бойтесь воды!» [Тэффи 1997–2000, 6: 40]. Потом в размышлениях Наташи о Гастоне появляется метафорический образ связанной с водой смерти: «…он внес в ее жизнь что-то ядовито-тревожное, замутил, как морская сепия, воду ее жизни, и в этой черной воде где-то шевелилось чудовище, которое погубит ее, и она не видела его и имени его не знала, – но чувствовала, что оно здесь, и плакала во сне…» [Тэффи 1997–2000, 6: 73]. В ночь перед тем, как она утопилась, Наташе снится сон о том, что предсказание гадалки сбылось и она вернулась в дом своего детства, где ее ждали родные – все мертвые.

Утром после ухода Гастона Наташа избегает воды; она идет по городу, «но не к морю, только не к морю, не к безднам, не к ангельски-розовым зорям. Нет, инстинкт еще вел ее к жизни» [Тэффи 1997–2000, 6: 102]. Другая упоминаемая в романе бездна – это ночное небо, «безначальность и бесконечность небесного свода», вызывающее ужас и неподдельное отчаяние – гораздо большие, чем в «Лунном свете». Вечером после ухода Гастона Наташа, все еще цепляющаяся за жизнь, заглядывает в пропасть, в «черный провал не вниз, а во все небо и во всю землю, во всю безмерность пространства», и всецело осознает свое полное одиночество:

Она одна на свете, в одиночестве позорном. <…> И раньше, и всегда была она одна. Никому не нужная, не интересная. Манекен для примерки чужих платьев. <…>

Пришла любовь и дала душе ее тоже только холод, голод и страх. И в любви этой была она одна. Одинока [Тэффи 1997–2000, 6: 106].

На следующий день Наташа – обычным для мира Тэффи образом – старается сопротивляться происходящему, прибегая к обману: делает себе короткую стрижку, красит волосы, но эти уловки не могут защитить ее от правды о Гастоне, которая открывается ей в тот день. После этого она «не чувствует ничего, кроме смертельной усталости и скуки», сопровождаемых «странным смехом», – что еще раз подтверждает трагические истоки смеха Тэффи [Тэффи 1997–2000, 6: 113]. Затем Наташа разыскивает богатого голландца, которого ранее по просьбе Гастона обольщала для каких-то темных целей, надеясь, что он даст ей денег на возвращение в Париж. Ей кажется, что она увидела его заплывшим далеко в море, и она понимает, что это ей почудилось, только тогда, когда сама оказалась вдали от берега. Проходящий корабль отрезает ей путь к берегу, делая ее конец неизбежным.

Наташа спокойно встречает смерть: «И ничего не было на свете. Ни жизни с Гастоном, ни любви к нему… ни ужаса последних часов. <…> Она только спокойно удивлялась, как могло все это быть таким значительным и страшным!» [Тэффи 1997–2000, 6: 116]. Покоряясь смерти, Наташа, подобно Анне из «Лунного света», уповает на Бога и волю Его, но даже попытка перекреститься ей не удалась: «…острая, жгучая боль ударила ее в дыхание, обожгла мозг» – таков был последний знак, поданный несправедливой, жестокой вселенной [Тэффи 1997–2000, 6: 117].

Два дня спустя сидящие на пляже немцы обсуждают газетный репортаж об убийстве Любаши: «Арестован муж баронессы, дегенерат, почти идиот, живший на средства своей жены». «Со дня убийства… барон ведет себя очень подозрительно. Он непрерывно смеется…» Тэффи не говорит прямо, кто именно совершил убийство, а истерический страх, который Любаша испытывала перед мужем, делает барона подозреваемым в преступлении, хотя гораздо более вероятно, что убийцей был Гастон, а смех барона, как и смех Наташи, объясняется постигшим его горем.