Смена. 12 часов с медсестрой из онкологического отделения: события, переживания и пациенты, отвоеванные у болезни

«И у нас есть разрешение давать его в стационаре?» Ритуксан попадает под действие одного из самых странных правил в системе здравоохранения США. Компенсация за препарат получается гораздо меньше, когда пациент получает его в больнице, а не в амбулаторной клинике, а этот препарат очень и очень дорогой. На моей практике бывало и такое, что мы переводили наших стационарных пациентов в амбулаторную клинику, просто чтобы дать им дозу ритуксана, но его можно давать и стационарным пациентам при условии, что руководитель отделения онкологии одобрит это решение, а слабость мистера Хэмптона является довольно-таки веским аргументом в пользу того, чтобы вводить лекарство в больнице. Если его организм плохо отреагирует, то нам будет легче взять ситуацию под контроль, чем работникам клиники.

Она издает хриплый смешок, больше похожий на фырканье. «Если ему и дадут этот препарат, то лучше уж здесь. Он слишком болен, чтобы получать его за пределами больницы».

Мы смотрим друг на друга и обе хмуримся.

– Слушай, спасибо, что принесла так быстро, я знаю, что у тебя клиника, ну и… – я показываю рукой на ее выступающий живот, – беременность.

– Ага, но сегодня, знаешь, все движется как-то неспешно, – говорит она. – Можешь поверить?

– Может быть, мы успешно боремся с раком!

– Было бы здорово. – Повернувшись, чтобы пойти по своим делам, она снова разворачивается. – Я сегодня после обеда дежурю, а потом, вечером, заступает Брюс, так что если что-то пойдет не так…

– Я тебе позвоню.

Она наклоняется ко мне и говорит уже тише: «Я объясню все Брюсу во время пересменки. Если что, просто звони сразу нам. Интерны вряд ли будут знать, что делать».

«Поняла. Скрестим пальцы», – говорю я, подняв левую руку с переплетенными указательным и средним пальцами. Может, это и глупо, однако мне так гораздо легче.

Я только и думаю, что про слабость мистера Хэмптона, его проблемы с дыханием и дезориентацию. Спасем ли мы его или только подтолкнем к смерти? Как сказал мне один мудрый друг, всего знать невозможно, однако у нас в больнице столько всего ставится на карту, что порой мне хочется знать все.

Я беру предписание и теперь внимательно его изучаю. Предписания на химиотерапию мы по-прежнему составляем в бумажном виде. Идея в том, что препарат настолько сильный, а режим его введения настолько строгий, что предписание должно физически присутствовать в его медкарте, равно как и быть введено в электронную систему учета. Мне нравится касаться бумаги, чувствовать ее между пальцами, слышать шелест и треск, когда я ее сгибаю, проводить кончиком пальца по еле заметным бороздам, оставленным ручкой клинического ординатора.

Над дверью в палату Шейлы загорается сигнал вызова. Мне лучше особо не медлить с тем, чтобы доставить предписание на химиотерапию в больничную аптеку, однако у меня есть еще немного времени, так как сын мистера Хэмптона будет здесь не раньше трех.

В палате Шейлы царит полная тишина, словно там никого нет. Я вглядываюсь в темному и целенаправленно расслабляю мышцы лица, прежде чем заговорить. Шейла выглядит разбитой, измотанной рыданием. «Живот болит?»

Она мотает головой. Ее сестра сидит рядом, взяв ее за руку. «Мы бы хотели увидеться со священником, – говорит она. А затем добавляет: – Просто на всякий случай».

– Хорошо, – просьба проще некуда. Я набираю нашу телефонистку и прошу ее написать на пейджер дежурному священнику.

– Раз уж я зашла, то заодно измерю тебе давление.

Я чувствую себя виноватой из-за того, что не удосужилась сделать это раньше, но подавляю это чувство, достаю из пластикового кармана на стене манжету тонометра и снимаю с крючка за кроватью стетоскоп. Шейла вместе с сестрой доверчиво смотрят на меня, в то время как я засовываю в уши дужки стетоскопа. Из-за следов от слез Шейла похожа на ребенка.

– Нам нужно проследить, чтобы ее давление не падало. Я быстро.

Накладываю манжету на ее руку, энергично накачиваю грушу тонометра, после чего просовываю мембрану желтого одноразового стетоскопа под манжету. Стрелка на циферблате поворачивается, и я вижу, как сжимается вокруг руки манжета. Начав спускать воздух, я прислушиваюсь и ловлю первый удар – он соответствует ее систолическому давлению, – затем отсчитываю пять более слабых, именуемых тонами Короткова, и, наконец, завершающий удар, посильнее. Я выпускаю со свистом оставшийся в манжете воздух, вынимаю из ушей стетоскоп и расстегиваю липучку на манжете.

– Все в порядке? – спрашивает меня ее сестра.

– Да, – я сжимаю губы. – Сто шестьдесят на сто.

– Но разве это не повышенное?

– Да, но прямо сейчас это хорошо, если учесть, какая операция ей предстоит. При перфорации и масштабной операции в брюшной полости пониженное давление было бы куда более серьезной проблемой. – Я готова объяснить подробнее, однако вижу, что у нее в глазах стоят слезы. Она моргает, стараясь их смахнуть. Изо всех сил старается не дать выхода своему горю, и черты ее лица расплываются. Дополнительные детали медицинского характера вряд ли пойдут на пользу.