Смерч

В чисто выбеленном кабинете я принялась рассматривать портреты на стенах. «Ежов тут еще, проклятый, значит, в силе», — мысленно подвела я нерадостный итог. Затем только опустила глаза — передо мной, развалившись в креслах, находились важные чиновники из прокуратуры Союза.

— Серебрякова, — начал один из них, поглаживая розовой коротко палой рукой чуть редеющую шевелюру. — Я вас не узнаю. На кого вы похожи? Так быстро опуститься. Фу! Я слыхал уже об этом, но, признаться, не верил. Писательница, жена, хоть и преступника, но бывшего наркома, дочь, кажется, большевиков. На кого вы похожи, смотреть противно!

— Наблатыкалась, совсем стала уркой, — поддакнул, хихикая, начальник тюрьмы.

— Да-с, не ожидали мы, что так скоро проявите себя таким образом, — последовал презрительный жест и взгляд. — Ну, что же вы не отвечаете?

— Извольте, в свое время я основательно изучила Дарвина. Так вот, в путешествии вокруг света на «Бигле» он учит, что, попав на туземные острова, чтобы сохраниться и не погибнуть, следует перенять нравы местных жителей, их одежду и образ жизни. Тогда можно уцелеть, приспособиться. Вы бросили меня в тюрьму. Что ж! Я осмотрелась и уяснила, что выживает тот, кто остается бодрым. Люди моей среды, 58-я статья; гибнут в этой клоаке, на этом мерзком дне. А я решила выжить и стараюсь быть, как те, кто легко приспосабливается к этим условиям.

Начальство промычало что-то невнятное в ответ.

— Есть просьбы? — сухо спросил, насупившись, московский прокурор.

— Да, есть. Обратите внимание на чудовищные условия в тюремной больнице, на цифру смертности.

— Для этого существует медицина.

Осень 1938 года началась зловеще. Ежов, стараясь выслужиться перед Сталиным, неистовствовал.

Мама и Зоря прятались в тени тюремных стен и, несмотря на грозные окрики часовых с вышек, не уходили. Они дожидались, когда откроются ворота, и при свете фонарей пытались увидеть, кого вывозят — мужчин или женщин, нет ли и меня в этой безмолвной, покорной толпе. Но семипалатинская тройка при областном управлении НКВД не решалась расправиться со мной без особых указаний Москвы, а там было не до меня. И я уцелела.

Однажды ночью нас разбудил голос одной из сокамерниц, вернувшейся с допроса:

— Товарищи! Больше нет Ежова! Клянусь детьми — нет!

Мы все повскакивали так же стремительно, как при магическом окрике: «Собирайся с вещами!».

— Как, нет Ежова, откуда ты это взяла? — не верилось нам.

— У моего следователя снят его портрет, только пятно на стене осталось. И обращение со мной стало такое вежливое, даже передачу разрешили.

Было это в начале декабря 1938 года. На другой день к нам привели только что арестованную коммунистку, ссыльную по имени Мэри. Мы забросали ее вопросами. Она рассказала, что Ежов снят и назначен Берия.

— Это лучше или хуже? — допытывались мы.

Никто не мог нам ответить. Мы были слишком недоверчивы, чтобы радоваться. Мэри сообщила о бедственном положении моей семьи. Я вначале не могла ее понять.

— Но ведь я оставила деньги, вещи, да и мама не репрессирована.

— У вас все описано, вплоть до детского белья, все увезено из дома. Ваша мать и дочери голодают, они продали часы, пальто, только бы помогать вам. Даже домик, хотя он куплен на имя вашей матери, описан. Ничего им не принадлежит со времени вашего ареста. А ведь прошел уже целый год.

Уяснив все, я громко зарыдала, а на другой день объявила смертельную, сухую голодовку, отказалась от пищи и питья.

Меня тотчас же перевели в одиночку, где я написала свои требования:

1. Немедленное возвращение всех вещей семье, снятие описи и печатей.

2. Предъявление мне обвинения.

3. Следствие.

Первые три дня я лежала без еды и воды в крошечной камере, и, казалось, все обо мне забыли. Третий день был чудовищно труден. Жажда сводила меня с ума. На четвертый день мысль о воде стала, маниакальной, зловонный запах, появившийся во рту, душил, губы вспухли. Пятый день принес кошмары и видения: всюду, казалось мне, лилась вода. Она булькала в ушах, и стены превратились в водопады. На шестой день муки уменьшились. Началось забытье, и по телу пошли коричневые, будто трупные пятна. Все как-то спуталось в сознании. Мучили потрескавшиеся губы и огромный пересохший язык. Минутами неописуемое блаженство охватывало меня. Я плыла по воздуху. На 7-й день в камеру ко мне ввели для охраны пожилого безмолвного украинца-солдата. Боялись самоубийства. Но я уже не страдала. Я умирала в полусне. Вечером вошли прокурор, начальник тюрьмы, его заместитель, корпусной, надзиратели и позади всех — Сонька-золотая ручка с воронкой, зондом и кастрюлькой.

Меня попробовали припугнуть, что голодовка — акт антисоветский подтверждающий мою виновность. Обещали уважить мои требования, если я начну сама есть и пить. Заплетающимся языком я повторяла одно и то же:

— Не верю вам. Буду голодать до тех пор, пока не принесут по моему указанию, вещи, чтобы я убедилась, что они снова дома. Одновременно начинайте следствие. Год, как я сижу без ордера на арест, без обвинения.

— Кормить ее силой, и пусть подыхает, — не без наигранности распорядился прокурор.