Смерч

Я расположилась на каменном полу. Сквозь оконце, забранное щитом, был виден крохотный клочок голубого неба. Необычная пугающая тишина установилась в этой части тюрьмы. Попробовала петь. Но в камеру мгновенно ворвались надзиратели и, набросив мешок, связали меня. Смертный коридор! Перестукиваться в тюрьме было невозможно, так как в общих камерах не умолкал гул, а возле смертников стук привлек бы тотчас же внимание многочисленной стражи. В куске хлеба я прятала грифель, выдолбленный из запрещенного карандаша, и несколько листков курительной бумаги. Когда знакомые «баландеры» из воров принесли мне утром горячей воды, я, принимая кружку, ловко сунула им «ксиву». Вся тюрьма знала, что в смертных камерах находятся присужденные к «вышке» — расстрелу — молодые железнодорожники, обвинявшиеся в диверсии и шпионаже на Транспорте. Среди них были инженеры, машинисты, стрелочники. Жены и матери некоторых из них сидели со мной. Уже два месяца ждали приговоренные казни. Их муки разделяли все заключенные, и утро начиналось у нас одним и тем же вопросом — вывели ночью или нет?

Я видела, как седели волосы жёны одного из смертников, и как теряла зрение от слез старушка, мать другого из них. Все мы верили в полную их невиновность, все любили и жалели, как своих братьев и отцов. Великой радостью, праздником явился день, когда из Москвы прибыло помилование трем обвиняемым в диверсии, ни в чем не повинным людям — инженеру Ратновскому, чекисту Шахову и технику Борисюку. Мы ликовали, точно просидевшие несколько месяцев в смертной камере незнакомые нам уцелевшие люди были самыми дорогими и близкими на земле.

Сидя в карцере, я передала через «баландеров» записку одному из смертников, Грише Клименко. Сообщила ему о железнодорожницах, сидевших со мной, и старалась хоть немного ободрить его окоченевшую в предсмертном отчаянии душу. На другой день в пайке хлеба я нашла трубочкой свернутые мелко исписанные листки курительной бумаги.

«Мы умираем невиновными. Перед смертью не лгут. Поверьте нам и передайте товарищам, всему советскому народу, что мы верны партии. Живите, чтобы сказать о нас когда-нибудь».

«Мне сломали ребро, — писал один из осужденных. — Я не выдержал пытки, оговорил себя и товарищей. Они меня простили. Мы были и остаемся коммунистами. Враги пробрались к руководству и обманывают партию, вынуждая нас лгать. На суде я сказал всю правду, но не мне, а им верят. Коммунизм — это правда, и она обязательно восторжествует. Умирать молодыми и умирать так, как мы умираем, страшно, но мы найдем в себе мужество, ибо мы невиновны. Передайте наше последнее прости товарищам… Да здравствует коммунизм!».

Таково было содержание письма. И снова, как в башне бутырской тюрьмы в феврале 1937 года, перестала я спать по ночам и начала чутко сторожить тишину. Выведут сегодня или нет на расстрел? Кто это идет мимо? О счастье, одна пара ног, значит — корпусной или надзиратель. Почему скрипнула дверь-решетка, отделяющая смертный коридор от лестницы вниз? Ух, слава богу, тишина. Сменились надзиратели. Только бы не проспать минуты, если их поведут. Крикнуть им, что мы им верим, что мы с ними.

Через два дня меня перевели в общий карцер, заподозрив, что я нашла-таки способ общаться со смертниками. Там я снова увидела Тоську-прокурора и десяток воровок и проституток самого низкого разряда, даже в иерархии преступного мира. Это были так называемые «шалашовки», «шамовки» и «дешевое повидло». Валя Генералова ушла на этап и будто бы ее спас «зеленый прокурор». Она сбежала под Новосибирском. Тоська рассказывала мне, что новый начальник тюрьмы оказался двоюродным братом Вали, которую в действительности звали Лизой. Она была дочерью машиниста, училась в пятом классе, заскучала и в поисках сильных ощущений попала в банду профессиональных грабителей, сошлась с их главарем и участвовала в ограблении магазина. Отбыв срок наказания, переменила документы и снова занялась воровством и аферами. Родила и подкинула ребенка, переболела венерической болезнью, пристрастилась к наркотикам и вину. Число судимостей возрастало.

Жизнь, как жернова, перемалывает и горе, и радость: взметает ввысь, бросает вниз. И заключенные женщины врастали в свое горе и привыкали к нему. Чтобы как-нибудь убить время, забыть сосущий голод, боязнь допросов, неутомимо искали все они какого-нибудь занятия. Уборка камеры была несложна, так как все пространство сплошь заняли люди. Вымыть цементный пол в узеньком проходе и кое-где под нарами не составляло труда.