Смерть и креативный директор

Наезжала Алка, бередила Настину рану, уезжала, пробыв час-полтора. Настя снова начинала тосковать.

Потом произошел случай, поставивший точку в этих визитах.

В тот раз бывшая жена игнорировала дочь полностью, с азартом вещая о красотах европейской жизни, хотя Коновалову это было неинтересно. Скучно было ему про все это знать, вот только зло разбирало из-за ее кичливое высокомерия.

И чем же ты похваляешься, дурочка? Тем, что ловко устроилась, живя на пособия по безработице? Тем, что обосновалась в чужой стране халявщицей, считая при этом всех, кто остался в России и своим трудом зарабатывает на хлеб, скотом и лохами?

Но потом Алка сболтнула лишнее, и Коновалов усмехнулся. Его иронии она не заметила.

О чем-то подобном он догадывался: время от времени работать ей все-таки приходилось. Правда, чуть-чуть – месяц, не больше. Потом можно было договор расторгнуть и вновь претендовать на соцподдержку. И поправочка номер два: вакансии без знания языка предлагались не особенно статусные. Но ради предстоящего полугодового безмятежного безделья можно перетерпеть месяц санитаркой в больнице для бездомных стариков, страдающих деменцией.

Она так увлеклась восторженными уверениями в своем жизненном успехе, что в сторону Насти даже не смотрела. А когда дочка с какой-то игрушкой в руке подошла вплотную к ее креслу и дотронулась до мамочкиного колена, и робко за него потрясла, желая обратить на себя внимание, та дернулась и хлопнула Настю по маленькой ладошке. «Осторожно, порвешь», – проговорила раздраженно. На ней были лаковые колготки. Видимо, дорогущие.

Настя расплакалась, и Максим долго потом ее утешал.

Подхватив дочку на руки и прижав ладонью ее русую головку к своей груди, и прикрыв той же ладонью ее ухо, с глухой яростью в голосе он произнес: «Если явишься к нам снова, я тебя закажу».

Тупая угроза, конечно, но ничего более умного сходу в голову не пришло. Однако, к удивлению, Алка поверила и даже, кажется, испугалась.

Она быстро взяла себя в руки – в этом ей не откажешь – и спросила с веселой издевкой:

– Выходит, ты решил меня бросить? И в Берлин перебираться не планируешь? Жаль. А мы с Тимофеем тебе уже партию подобрали, забыла сказать.

Неужели она все это время держала его за кретина?

Коновалов, надсадно закашлявшись, изобразил рвущийся наружу хохот.

– Ты… это… иди уже, – отсмеявшись, произнес он и крепче прижал к себе Настю. – Герру Полянскому – привет и мою искреннюю благодарность. Так и ему передай: мол, бывший сказал, что он твой вечный должник. И главное, мое предупреждение не забудь.

– Ты просто комедию ломаешь, – зло прошипела она. – Идиотничаешь, как обычно.

– А ты проверь, – с холодной усмешкой предложил он.

Они не виделись больше. Не созванивались, не переписывались в сетях. Стало спокойнее жить, но ощущение себя самого обрубком целого, после жестокой резни по непонятной причине оставшимся в живых, сохранилось. Как от него избавиться, Коновалов не знал.

Занятость на службе выручала и Настя. Но, когда дочка в первый класс пошла, Максим столкнулся с новыми трудностями и понял, что у него не хватает ни времени, ни рук. Было решено съехаться с матерью, и это было хорошим решением.

Особенно потому, что теперь он мог чаще видеть Олесю.

А видеть ее хотелось.

Он поначалу не придавал значения своей новой потребности, и ничего страшного или удивительного не видел в том, что после их кратких встреч продолжал о ней думать, а по обычаю профессиональному еще и анализировать.

Прежде Коновалов таких не встречал, однако можно ли было считать данный женский типаж раритетным, сказать не брался, ибо всю свою сознательную мужскую жизнь направлял интерес на иные типажи.

Конечно, и естественно, в его воображении рисовались эротические сцены с ее участием, однако не одни они. И что удивительно, те, другие, казались ему более сладостными и заманчивыми.

Он просыпается от уютных звуков, доносящихся с кухни, и блаженно щурится, ноздрями уловив аппетитный запах – жена жарит оладушки к завтраку, а дочка, знамо дело, ей помогает – Насте нравится быть «оператором блендера».

Или вот другая картинка: воскресным утром он входит в супружескую спальню и вылавливает из-под одеяла Олеськину пятку, и тихонько щекочет. Пятка вздрагивает и прячется обратно, жена сонно ворчит. Он говорит, смеясь: «Пора вставать, лентяйка, завтрак на столе». «А что на завтрак?» – спрашивает она, не разжимая век. «Жареные лягушки, твои любимые, – привычно острит он. – Настя сходила на зорьке к пруду и сачком наловила. Я приготовил их во фритюре».

Или как они с Настей рисуют маме открытку ко дню рождения. Настя, конечно, называет Олесю мамой.

Или как Олеся с дочкой лепят из пластилина домик, гараж рядом с домиком, машинку рядом с гаражом, чтобы, расставив на картонке в окружении пластилиновых деревьев и кустов, подарить макет на день рождения папе.