Смерть в середине лета

Масуяму в этом месте каждый раз пробирала дрожь. Над ярко освещенной сценой, золотыми декорациями дворца, великолепными одеждами, над тысячами зрителей, пристально следящими за действом, на мгновение пролетала зловещая тень. Это была исходившая от Мангику сила, сила вне его естества. В такие минуты Масуяма чувствовал, что из этой фигуры на сцене, насквозь пропитанной мягкостью, хрупкостью, грацией, утонченностью, изяществом и женским очарованием, словно бьет некий темный источник. Он не понимал, в чем тут дело, но иногда думал, что истинная природа этого источника – непостижимое зло, трагическая составляющая очарования, даруемого актером со сцены, соблазнительное зло, которое завораживает людей и заставляет их стремительно тонуть в мимолетной красоте. Но, даже получив название, это ощущение ничего не проясняло.

Омива качает головой, ее волосы рассыпаются. На главной сцене, куда она сейчас вернется, ждет с кинжалом ее убийца Фукасити.

«Музыка за сценой исполнена осенней печали».

Есть что-то пугающее в походке, какой Омива движется к своей гибели. Ноги в белых носках таби, которыми она, отбрасывая подол, ступает навстречу смерти, концу жизни, кажется, точно знают, когда и где на сцене кончится неистовство, что сейчас толкает ее и куда она стремится, радуясь и торжествуя даже в муках ревности. Там страдания и радость образуют лицо и изнанку, как у роскошной ткани, где лицевая сторона – из нитей темного золота, а на изнанке собираются темные нити.

2

Масуяма решил работать в сценарном отделе, поскольку его очаровал театр кабуки, и в первую очередь Мангику, но это была не единственная причина: он понимал, что если не познает мир за сценой, то не сумеет освободиться от этих чар. По слухам, он знал о разочаровании, которое ожидает человека, познакомившегося с закулисным миром, но хотел сам окунуться в этот мир и всей душой испытать утрату иллюзий.

Но разочарование почему-то не наступало – ему препятствовало существование Мангику. Тот, например, тщательно соблюдал первый пункт наставления из «Листьев ириса»[51]: «Оннагата – актер, исполняющий женские роли, даже в актерской уборной должен быть в своем образе. Должен быть готов, что люди увидят, как он ест, например, обед из коробки». Всякий раз, когда Мангику приходилось перекусывать на глазах гостей, он извинялся: «Простите, я на минуту», – чуть отворачивался от зеркала и с изумительной быстротой и изяществом управлялся с едой – посетители даже со спины не догадывались, что он ест.

Очарование от образа Мангику на сцене Масуяма не путал с очарованием от обычной женской красоты. Удивительно, что эти чары не развеялись и после того, как он увидел Мангику в артистической уборной. Естественно, сняв роскошные одежды, тот предстал обнаженным. При всем его изящном сложении, это было, вне всякого сомнения, мужское тело. Когда Мангику в легкой одежде наносил перед зеркалом театральные белила на лицо и плечи, обращался к гостям с типично женским приветствием[52], это можно было назвать неприятным. Если даже Масуяма, давно влюбленный в кабуки, испытал подобное чувство, впервые заглянув в артистическую уборную, что говорить о людях, которые относятся к кабуки с неприязнью, поскольку их раздражают мужчины в женских ролях.

Однако Масуяма при виде Мангику без роскошного сценического одеяния, обнаженного или в одной марлевой нижней рубашке, впитывающей пот, испытывал отнюдь не разочарование, а в некотором роде облегчение. Тело Мангику само по себе выглядело потрясающе. Но подлинные чары, которые опутали Масуяму, – другими словами, их сущность – состояли не в этом, следовательно, не стоило опасаться, что очарование пропадет. У Мангику, даже обнаженного, под кожей будто просвечивали слои волшебных одежд, его нагота была мимолетной. Внутри скрывалось нечто, соответствующее блистательному сценическому образу.

Масуяме нравилось смотреть на Мангику, когда тот после исполнения главной роли возвращался в артистическую уборную. Его тело еще до краев наполняли пылкие чувства героини, которую он играл. Это напоминало вечернюю зарю, луну на предутреннем небе. Возвышенные чувства классической трагедии, которые не пересекаются с обыденностью: мир борьбы за трон, мир судеб, как в «Нанакомати»[53], мир битв в Осю[54], мир постоянных сражений из «Дзэнтайхэйки»[55], мир Хигасияма[56], мир войн, описанных в эпопеях «Коёгунки»[57], – в основе всего вроде бы лежат исторические события, но на самом деле это вневременной мир за гранью эпох, гротескно-трагический мир эмоций, подобных ярко раскрашенной гравюре, высокопарных эмоций, отлитых в форму, которую им придали создатели. Нечеловеческая скорбь, чудовищная страсть, обжигающая любовь, ужасающая радость, крики людей, загнанных в ловушку трагических обстоятельств, невыносимых для обычного человека… Все это мгновение назад жило в Мангику. Удивительно, как его стройное тело выдерживало такое, почему эти чувства не расплескались из столь изящного сосуда.