Смерть в середине лета

Масуяма знал, что человеку в его положении не следует безоговорочно принимать сторону режиссера, но чувствовал, что легко может понять состояние Кавасаки. Тот был весь как на ладони: чист помыслами, ко всему относится с юношеским пылом – понятно, почему драматург выбрал его. Столкнувшись с этой невиданной в мире кабуки подлинной молодостью, Масуяма почувствовал, как у него очищается душа, и оправдывал свою дружбу с Кавасаки тем, что хочет обернуть его достоинства на пользу кабуки.

Общие репетиции начались на следующий же день после завершения декабрьских спектаклей – через два дня после Рождества. Суета конца года с городских улиц проникала сквозь окна театра и артистических уборных.

У окна в большом – шестьдесят квадратных метров – репетиционном зале поставили старый письменный стол. Спиной к окну сидели Кавасаки и старший товарищ Масуямы из сценарного отдела, назначенный режиссером сцены; сам Масуяма примостился за спиной Кавасаки. Актеры сидели у стены, каждый выходил в центр зала, когда наступала его очередь произносить реплики, режиссер сцены подсказывал забытые слова роли.

Между Кавасаки и актерами часто вспыхивали споры.

– В этом месте при словах: «Я хочу отправиться в провинцию Кавати» – вы должны встать, а потом идти к столбу в правой части сцены.

– Простите, но как раз здесь невозможно встать.

– Все равно встаньте. – Кавасаки выдавил улыбку, но лицо его побледнело от уязвленного самолюбия.

– Глупо говорить «встаньте». Ведь в этом месте он говорит о том, что накопилось в душе. Как я могу ходить по сцене, когда думаю?

Кавасаки не ответил, но всем видом показывал, как раздражен из-за того, что с ним так разговаривают.

Мангику, когда пришла его очередь, вел себя совсем по-другому. Если Кавасаки говорил «Сядьте здесь!», он садился, «Встаньте тут!» – стоял. Следовал указаниям Кавасаки, будто плыл по течению. Масуяма не понимал, почему Мангику, пусть ему и очень нравится роль, ведет себя гораздо любезнее, чем на других репетициях.

Когда Мангику завершил выход в первом акте и устроился на своем месте у стены, Масуяму вызвали по делу, он покинул зал, а по возвращении застал следующую картину: Кавасаки почти улегся на стол и сосредоточенно следил за репетицией, даже не пытаясь убрать с лица длинные волосы. Он опирался на скрещенные руки, вздернутые плечи под вельветовым пиджаком тряслись от сдерживаемой ярости. Справа от него была белая стена и окно. В ясном зимнем небе качались под северным ветром воздушные шары с рекламой крупных распродаж конца года. Тяжелые зимние облака были словно нарисованы мелом на бледно-голубом фоне. На крыше многоэтажного здания виднелась крошечная храмовая роща и маленькие красные тории[66] синтоистского святилища Инари.

Дальше справа у стены, выпрямившись, сидел Мангику: на коленях раскрытый сценарий, виден аккуратно лежащий, прекрасного серого цвета ворот кимоно. Со своего места Масуяма видел Мангику только в профиль, но заметил, что его глаза спокойны, а мягкий взор неотрывно устремлен на Кавасаки.

Масуяму пробрала легкая дрожь страха, и он не смог, как собирался, войти в репетиционный зал.

6

Позже в тот же день Масуяму позвали в артистическую уборную Мангику; он поднырнул под привычную штору и попал в атмосферу непривычных чувств. Мангику сидел на полу на лиловой подушке и встретил его сияющей улыбкой, предложил сладости из кондитерской «Кайсиндо», которые приносили посетители.

– Как вам сегодняшняя репетиция?

– Что? – потрясенно переспросил Масуяма. Мангику обычно не спрашивал его мнения в таких вопросах.

– Что вы о ней думаете?

– Если все и дальше пойдет так же хорошо, пьесу примут прекрасно.

– Вы так считаете? Мне жаль господина Кавасаки, ему очень нелегко пришлось. Некоторые разговаривали с ним так бесцеремонно, меня это беспокоит. Думаю, вы заметили, что на репетиции я играл эту роль, в точности как предлагал господин Кавасаки. Я и сам хотел сыграть именно так, однако не могу прямо сказать об этом остальным. Но если они увидят, что я, такой привередливый, делаю все, как он мне говорит, то поступят так же. Это самое малое, что я могу сделать для господина Кавасаки. Нужно помочь ему, ведь он так старается.

Масуяма слушал Мангику спокойно. Скорее всего, тот сам не замечал, что его захватывает любовь: слишком привык изображать возвышенные чувства. Масуяма, в свою очередь, полагал, что для Мангику непривычно оказаться в плену влечения. Он ожидал от своего кумира более прозрачного, искусного, изысканного проявления чувств.

Мангику сидел в необычной для него непринужденной, расслабленной позе, в фигуре сквозила некая томность. В зеркале отражались маленькие, теснящиеся в роскошной эмалевой вазе цветы – небольшие темно-алые хризантемы – и выбритая до синевы шея сзади.