Смерть в середине лета

Накануне первой репетиции на сцене Кавасаки стал таким раздражительным, что это замечали даже посторонние. И вот репетиция завершилась. Приглашая Масуяму выпить, Кавасаки выглядел совсем обессиленным. Но Масуяма был занят и пришел в бар, где они условились встретиться, только часа через два. Несмотря на вечер тридцатого декабря, в баре яблоку негде было упасть. Бледный Кавасаки ждал его и пил в одиночестве за стойкой; он был из тех, кто по мере опьянения бледнеет.

Масуяма еще от входа увидел белое лицо Кавасаки и подумал, что этот юноша взвалил на него непомерно тяжелое душевное бремя. Они жили в разных мирах, и нет никаких причин, чтобы из вежливости принять на себя смятения и страдания этого человека.

Как и следовало ожидать, Кавасаки с добродушной насмешкой обвинил Масуяму в двуличии, в служении двум господам. Масуяма с улыбкой парировал обвинения. Он был всего на пять или шесть лет старше Кавасаки, но обладал уверенностью человека, который живет в мире, где «знают себе цену».

В то же время Масуяма отчасти завидовал людям, которые никогда не знали трудностей или, во всяком случае, не знали серьезных лишений. Теперь, когда он прочно занял свое место в высших эшелонах кабуки, гибкие моральные принципы позволяли ему пропускать мимо ушей большинство закулисных сплетен о себе; такое равнодушие указывало на то, что рискованная открытость не для него.

– Я сыт всем этим по горло! Настолько, что, когда в день премьеры поднимется занавес, буду рад куда-нибудь сбежать. Не представляю, как в таком настроении завтра вести репетицию. Эта самая ужасная работа из всех, что у меня были. Я уже на пределе. Больше никогда не полезу в чужой мир.

– А разве вы с самого начала не предполагали, что так и будет? Ведь кабуки – это не Новый театр, – холодно заметил Масуяма.

Следующие слова Кавасаки стали неожиданностью:

– Особенно невыносим Мангику! Терпеть его не могу. Ни одной пьесы с ним больше не поставлю.

Кавасаки злобно, словно на невидимого врага, уставился в низкий потолок бара, где плавали клубы табачного дыма.

– Вот как? А мне казалось, он старается изо всех сил, хорошо играет.

– Почему вы так решили? Что в нем такого хорошего? Актеры, которые на репетиции не слушают моих замечаний, оскорбляют или вообще саботируют, меня не особо волнуют. А вот Мангику… Как он себя ведет?! Просто смотрит на меня с этой своей холодной ухмылочкой. Внутренне он со мной не согласен, считает меня несмышленым мальчишкой, выскочкой. Вот почему он делает все, в точности как я говорю. Он единственный, кто выполняет мои указания, и это меня бесит! Я точно знаю, что он думает: «Ну, раз тебе так хочется, я это сделаю. Но на сцене я не несу за это никакой ответственности». Большего саботажа и не придумаешь. Он самый коварный из всех.

Масуяма слушал эту речь, поражаясь тому, как это все воспринимает Кавасаки. Он не решался сказать о добрых намерениях Мангику, не говоря уже о том, чтобы поведать всю правду. Кавасаки окунулся в мир совершенно незнакомых ему эмоций, которые сбивали его с толку, не понимал, как на них реагировать, и если сообщить ему о чувствах Мангику, с него станется принять все за очередные уловки. Его взгляды были понятны, но как бы хорошо он ни разбирался в теории, ему не дано уловить прекрасный мрачный дух театрального подтекста.

7

Начался новый год, и наконец-то наступил день премьеры.

Мангику был влюблен. Первыми об этом начали шептаться подмечавшие все ученики.

Быстро догадался и Масуяма, часто заходивший в артистическую уборную: любовь окутывала Мангику, словно кокон шелкопряда бабочку, которая вскоре должна вылупиться. Коконом любви стала его гримерная. Мангику всегда предпочитал уединение, но в сравнении с новогодним шумом в других местах в его артистической уборной царила особая торжественная тишина.

Проходя по коридору, Масуяма сквозь шторку заглянул в приоткрытую дверь. Он увидел Мангику со спины – тот, уже в полном сценическом образе, сидел перед зеркалом, ожидая сигнала к выходу. Взгляд Масуямы выхватил рукава старинного лилового одеяния, плавный изгиб напудренных полуоткрытых плеч, блестящий, черный как смоль парик.

В такие мгновения Мангику выглядел как женщина, которая старательно прядет что-то в своем одиноком жилище. Прядет свою любовь. Бесконечно, отрешившись от всего, сплетает нити любви.

Масуяма интуитивно чувствовал, что формой любви актера женской роли является только ее сценическое воплощение. Он дни напролет рядом со сценой, где любовь непрерывно зовет, скорбит, проливает кровь. В его ушах постоянно звучит музыка, воспевающая апогей влюбленности, изысканные позы на сцене бесконечно используются для выражения любви. Все, с головы до пальцев ног, только для этого. Мыски его белых носков таби, яркие, мелькнувшие в прорезях рукава нижние одежды, изгиб лебяжьей шеи – все служит любви.