Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

Были две дочки, которые приехали на могилу своего отца. Как могилу — на место гибели. Они учительницы. Очень такие бодренькие старушки. Легко дошли по пересеченной местности до места боя. Хитро прищурившись, достали литруху водки из сумочки: как она туда поместилась — непонятно. И потребовали, чтобы все помянули непременно их отца. Отца им отдали, они приняли решение его захоронить вместе со всеми на Синявинском мемориале. Благо что они в Ленинграде живут — им на Синявинский мемориал целесообразней приезжать, нет смысла куда-то утаскивать. Они проработали учительницами всю жизнь, такие девушки с мозгами, без какого-то старческого маразма. С душой выпили.

Но бывают и казусы. Находим как-то котелок на Невском пятачке. Все рядом лежит, кроме костей. И подсумки, и ранец, и котелок, пробитый осколками. Костей нет. Котелок расписан. Все, что обычно бывает в медальоне — все написано на котелке. Ладно, хорошо, начинаем пробивать: оказывается, чтобы не тащить лишнего, санитарка все с него тяжелое сняла и утащила под берег. Так он выжил, а погиб только в 45-м году под Кенингсбергом, где и похоронен.

Было как-то, что находим бойца, у него в бумажнике — звезды старшинские, с морской формы. Какая-то справка с угловой печатью 260-й отдельной бригады морской пехоты, весь на гранатах, со скорострельной винтовкой. Рядом — немца заваленных два. Один даже сапоги не успел надеть, выскочил с двумя коробками патронов к пулемету. Ближний бой совершенно, в немецких траншеях. И котелок там был расписной: якорь, самолеты, Могилев, Курская область. Начинаем пробивать: верно, есть такой Могилев, во флотском экипаже служил. Маленький нюанс — с войны вернулся и умер в 85-м году. А мы уж думали все, что это Могилев и есть. А еще написано — сержант. На котелке — сержант. То есть старшинские звезды в бумажнике с тем, что на котелке, совпадают. И вот такой облом. То есть это, наверное, был какой- то его товарищ, с которым они, возможно, вместе завалили этих немцев, вместе в траншею эту вошли. Но санитары одного признали непригодным для жизни, а другого так же раздели, бросили все рядом и утащили выживать.

Случаев много. Я же говорю, если прийти на Синявинский мемориал, можно около каждой могилы остановиться и рассказывать. Тот же политрук Готфрид Розентреттер, который защищал свою советскую родину, будучи этническим немцем. Он из республики немцев в Поволжье. Надо сказать, что в 41-м году некоторые дивизии, которые там, в Поволжье, были сформированы, иногда на шестьдесят процентов состояли из этнических немцев. Предательства не зафиксировано. Это были наиболее боеспособные дивизии. Но в ноябре пришел приказ — некоторые говорят, что немцев тогда репрессировали, но нет — был приказ их рассеять. Чтобы не по 60 человек было во взводе, а один-два. Рассеять по армиям. Командующий 4-м корпусом, который прорывал блокаду со стороны Волховского фронта, генерал Гоген, он был этнический немец. Так же как Манштейн — этнический еврей, так же напротив него стоял этнический немец. Поэтому я всегда говорю, что воевали не русские и немцы, воевали цивилизации — запад и восток. А уж в ком какая кровь текла — абсолютно неважно.

СВЯЩЕННИК ВЯЧЕСЛАВ ХАРИНОВ

Вы знаете, оглядываясь назад, всегда видишь, что ты ведомый. Что есть провожатый, который ведет тебя. А ты ломишься в боковое ответвление, к двери, но все равно он тебя ведет. Поэтому не попасть в поисковое движение в моем случае невозможно было. Я единственный, поздний ребенок солдата Великой Отечественной.

Мой отец воевал, имеет Орден Отечественной войны 1-й степени, медаль «За отвагу». Он пошел в семнадцать лет на войну. Документы на его последний бой перед серьезным ранением я получил от своих же девочек, из которых сформировал сестричество, научил поиску, два года назад. До этого, при жизни отца — а он ушел достаточно рано, как и мама — мама посмеивалась: «Да какой ты там отважный...» И вот описание этого боя я получил два года назад. Он, как и все боевые фронтовики, не любил говорить о войне. На вопрос «как там что, расскажи?» ответ всегда один: «Да ужас был». Но это говорит только о том, что он в этом ужасе побывал: это завшивленность, это траншеи, это сырость (он получил туберкулез в окопах). Помимо тяжелого ранения, у него было легкое отсечено после войны.

Но когда он выпивал крепко, слабел самоконтроль и некоторые замки в нем открывались. Мама не любила это состояние, уходила. Отец садился на кровать, расстегивал белую рубашку, а я — как такой своеобразный магнитофон оказывался, сидел рядом: маленькая комната в коммуналке, где жило одиннадцать семей, некуда уйти. Я сидел рядом, немного сторонясь, потому что отец становился незнакомым мне в этот момент, и он как бы наговаривал воспоминания, именно фронтовые.