Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

Я не так много запомнил. Там были такие магистральные линии, которые определяли для него суть войны. Ведь мы представляем, как люди годами воюют, стреляют, а обычно боевые действия — это несколько дней, после чего часть отводят. Есть, конечно, наступательные операции, но редко когда солдат постоянно идет на острие атаки, все время палит, и так годами. Поэтому у отца-то эти дни на передовой, как я посмотрел по документам, десять дней. Он участвовал в наступлении, которое длилось на протяжении почти трех месяцев, это не очень удачная операция 44-го года, когда мы рассекли группировку «Север» на курляндскую и нашу, ленинградскую, прибалтийскую. И они вышли к Юрмале по побережью Рижского залива. Интересно, что после войны никогда нигде никто ничего не говорил про это. На острие этого наступления шла 346-я дебальцевская дивизия, в которой служил мой отец. Он воевал в 1066-м полку стрелковом, был в 1-й пулеметной роте. В одном из донесений я читаю: «1-я пулеметная рота практически уничтожена». Это как раз были дни, когда отца очень тяжело ранило, он выполз с поля боя. Одно из тяжелейших его воспоминаний как раз об этом: он выползал после танковой атаки по раздавленным в блины телам своих товарищей. С наполовину оторванной ногой, потому что ранило его взрывом мины. Это были запредельные впечатления для него. Но он говорил об этом, только если был выпивши, а в другие разы просто: «Я видел самое страшное в жизни: я видел танковую атаку». И он описывал все это иногда, рассказывал, как танк вставал над нашими траншеями, делал поворот фрикционами и в блины равнял наших ребят, сравнивал траншеи с землей.

А второй момент, когда мама ему говорила: «Ты побереги себя, совсем себя не бережешь». Он так усмехался, отвечал: «Да ладно, Надя, все мои друзья давно уже в могиле, все там остались». И это ощущение у меня связано ассоциацией с песней «На Безымянной высоте». Вот эти «друзья хорошие», «оставшиеся лежать в темноте», — это то, что я от него усвоил. Ну и вот этих ребятишек я, насколько могу, хороню, поминаю, занимаюсь ими.

Отец в шестьдесят восемь лет умер, по недоразумению отчасти... Пришел инвалидом с войны, но он из такого поколения, что снял все инвалидности. Чуть-чуть прихрамывал, еле заметно, но в бане я его всегда узнавал по развороченной ноге. Мы ходили в общественные бани, там сотни мужиков в пару, и я по бедрам искал. Видел развороченную ногу и знал, что это мой папа. И мне казалась эта нога очень красивой. Что она как роза, как цветок. Как высшая отметка тела человека. Такое вот детское впечатление: тело отца, все посеченное, все в шрамах — это был такой архетип (символ?) своеобразный. Если же мужик был совершенно чистый, голый, я смотрел на него и думал, что это и не мужик, так, ерунда. А вот те, кто в шрамах, — вызывали у меня уважение, они были как отец.

И особое отношение сложилось у меня к инвалидам, которые с культями, с ампутациями. Они обычно кружком садились всегда, это был особый клуб. К ним так осторожно подходили, уважительно. Они отдельно сидели пили пиво, отдельно курили. Когда я им шайку воды приносил, они сидели со своими этими культями: «Спасибо, сынок!» — и это был лучший комплимент. Это за честь считалось — шайку горячей воды подать ветерану. Но тогда они все еще были молодые мужики, по сорок лет.

Поэтому я считаю, что в анамнезе — такие магистральные впечатления, тот фундамент, который меня в конце концов привел к тому, что, может быть, не доделал мой отец. Он ездил несколько раз в командировку в Ригу, возвращался с гостинцами, и я бы хотел сейчас, конечно, узнать... Он воевал буквально в пятидесяти километрах от Риги, там электрички ходят, автобусы. В принципе, он мог доехать до этого места. Туда и я поехал прошлым летом отдельно, я был в этом урочище, буквально на том месте, судя по ориентировке, где ранило моего отца, в ста метрах от него — братская могила неухоженная. Мы ее прибрали всю. Там лежат ребята, я их пробил всех, погибшие в те же дни, когда ранило моего отца, они были или убиты, или скончались от ран. Надо отдать должное местным жителям: у них у всех уважительное отношение. Могила почти на частной территории, но, когда мы туда заехали, женщина, фермерша властная, говорит, это, мол, что еще такое! Я пояснил, зачем мы приехали, и она сразу: «Да-да, конечно-конечно, давайте!» И абсолютно все латышки, когда я спрашивал на заправках, искал место — так как знал только ориентировочно, где должна быть могила наших — реагировали так же.