Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

Даже не знаю, как сказать... Это как памятные места. Но для меня, например, это любая вода. Любая речка. Причем все-таки не озера и не море, а именно реки. Река — это тот самый фальшхолмик. Потому что я понимаю, что вся вода — она взаимодействует. А пропали они без вести в воде. То есть я могу на любую речку прийти. Хотя если бы меня к тому месту... Хотя там — кошмар, конечно. А так это любая река.

Каждый по-своему приспосабливается. И эти матери, эти жены — они так же. Все равно ведь душа не на месте, особенно когда совсем подробностей не знаешь, как человек уходил. Тяжело. Поэтому вот такая значимость. Почему я тогда говорила, что дня нас были ценны не оружие, не что-то еще (хотя по ребячьим понятиям и это классно, если вдруг попадется), но самое главное — это ключи от дома, зубная щетка, ложка. Особенно — если ложка домашняя, мельхиоровая, какая-нибудь такая. Это ведь человек, видимо, берег вещь из дома, ему это было важно. Или вот форму мы нашли подо Ржевом: кто-то отливал там ложки. Они, видимо, часто терялись, и солдатики отливали ложки себе. То есть важна вот эта фронтовая бытовуха, окопная, рассказывающая о том, как люди выкручивались.

Мне-то копать несильно довелось. Потому что все это выпало на то время, когда подрастали мои детки. Я же их с собой таскала. И мне в раскопе особенно не посидеть было. Хотя мы приходили с ребятами, мы в этом всем участвовали. Если у меня была возможность — я заползала. Но было особо не оторваться: если у меня старший 80-го года, потом 81-го и 82-го и потом 85-го дочки — не разбежишься.

Почему мне удалось восстановить всю информацию по новлянской могиле?[94] Потому что я если и не была на месте, то все равно была в курсе. А ребятам сложнее вспомнить, потому что они были в данном раскопе. У них работа, работа, работа, а сколько тогда достали — они даже этого не помнят. А я все-таки немного со стороны это видела, мне полегче в этом плане. Я могу все это вспомнить и восстановить какие-то картинки.

Никто не помнит, что в могиле в Вашурино был младенец. А я забыть не могу. Может, потому, что я тогда мамой была. Земля, в которой прозрачная косточка черепушки детской. Ребенок, наверное, тогда умер, младенец, и его похоронили туда же, к солдатикам, к местным мальчишкам, в центре села. Почему его нельзя вспомнить? Ну, пусть он без имени будет! Но и очень хочу, чтобы он там тоже прозвучал, если будем писать. Это жизнь там, в этой деревне, во время войны. Вот она была такая. Или их убивали, или они умирали — это тоже жизнь, никуда от этого не денешься. Это как вчера было. Какая разница между этой мамкой и мной, уже поздней? Поэтому в поиске мне больше всего такое запоминается.

Под Новгородом помню вот этот с черепа снятый, как скальп, клок волос и гребешок дешевый, погруженный в волосы медсестренки. Медсанбат наш. Выстрел в затылок: наши же стреляли, чтобы не оставлять немцам. Расстреляли медсанбат. С другой стороны, представь себя на месте этого раненого, если немцы захватят? Не знаю. И судить трудно. Такое ощущение было, что это все-таки были не немцы, а наши: надо было уходить дальше, а, видимо, раненых было не унести. Если б немцы постреляли, они бы все так и бросили — чего их в болоте закапывать? А тут закопаны были. Батя все говорил, что поисковики, если они грамотные, — это патологоанатомы войны. Как хороший охотник: он по следам идет и может рассказать вообще все, что происходило на этом месте. Где какая веточка обломана, где чего. Вот так и ты приходишь и начинаешь, если грамотно делать, не просто кости вытаскивать, а расчищать место, смотреть, как оно было.

По партизанской бригаде в Карелии[95]: на высоту только в 74-м году или в 72-м дошел лесник. И он увидел весь этот кошмар на поляне. Понимаешь? Он увидел, где медсестренок насиловали, косточки ихние, пузырьки, в сумке остатки лекарств. Он увидел, где кто и как лежит. Весь этот кошмар, в который эти десять минут превратили сорок лет назад. Лесник об этом рассказал — и пришли поисковики.

Поэтому у меня, скорее, главное — это связь времен и людей. Потому что на самом деле это все как вчера для кого-то. И когда бабки рассказывают, что вот пропал или ребенок, или муж, каким он был, как, чего, — то они о нем говорят так, будто он минут двадцать как из дома вышел. Для них это так и есть. Поэтому подходить к поиску с точки зрения «они ж все равно под землей, чего вы их беспокоите» неправильно. Они не под землей, они брошены. Они брошены, а родня не знает — души маются. И живых, и ушедших. Знаешь, как горько бывает: находишь семью с медальоном, а жена или мама умерла полгода назад, не дождалась. А всю жизнь ждала весточки. Тяжело. Начинаешь понимать, что чуть-чуть опоздали, чуть-чуть. Но сейчас-то уже не чуть-чуть, уже хорошо опоздали. Но внуки есть, племянники есть — кто-то да отзывается. Некоторые вон приезжали во Ржев на захоронение. Раньше было так: пока экспедиция идет — весточку пускали.

И к концу майских праздников находилась родня — приезжали, прикинь? Это круто. Поэтому оно у меня как-то так...