Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

В последнее время, когда я начал осознавать все это неэмоционально, я начал копать именно в сторону того, чтобы быть кем- то профессиональным. Я перестал быть поисковиком, который сострадает, я начал пытаться понять, в первую очередь, в какой позе человек лежит, почему он плохо сохранился, грунт кислый или щелочной, почему это так, а это так. С точки зрения профессионализма. Я начал интересоваться техникой восстановления лица по черепу Герасимова. Ты же, если хочешь развиваться, не будешь делать одну и ту же работу: в одном месте нашел — в другом закопал. Я хотел все-таки от этого каких-то новых навыков. Я углубился в судмедэкспертизу, начал изучать баллистику. Просто потому что эмоций вроде «наш солдат — самый хороший» уже не хватало. Безусловно, когда мы копаем и собираем людей с полей, мы делаем важное дело, но мы должны были это делать намного раньше, честно сказать. Сейчас к этому уже наращивается излишняя святость. Это человек — его надо похоронить. А когда к этому привинчивают, что он святой, что он защитник... Да нет, он просто человек. И когда начинают верещать, что военную нагрузку должно нести все это, патриотическую, от этого я устаю. От этого я уходить стал. Потому что это не так. В первую очередь — он человек. И хоронить его надо потому, что он человек.

Люди вроде Виктора Морозова, по сути, занимаются волонтерством. Да, тут есть некое создание новых смыслов. Но мы все создаем смыслы по поводу чего угодно. Но должна быть какая- то официальная организация, где люди получают деньги за свою работу, где соблюдают закон. Это очень важно, везде, во всех областях нашей жизни. Опыт других стран показывает, что то, чем занимаются Викторы Морозовы, вполне жизнеспособно. Как минимум он может быть органом управления на собственной земле в этой организации, если согласен обучиться.

Бессмертный полк — идея классная, здорово, когда такая идея поднимается снизу. Но ощущение очень двоякое. Все-таки ведь это какое-то язычество. Даже страшно, что люди берут плакаты покойников и ходят с ними по площадям. Но я понимаю наше общество, для нас родственник всегда будет хорошим, кем бы он ни был: кровавым палачом или Ванькой-ротным, каким-то солдатом зеленым, дезертиром или пленным. Вот когда был у нас ресурс, на который люди обращались за помощью, я понимал, с чем они обращаются. Мы часто находили для них информацию в немецких архивах о том, что человек был пленен в начале войны. А люди не знали об этом. Он был обычным хиви, не знаю, растил растения для рейха. Он был просто гастарбайтером, рабочим всю войну, сберегся. Я, конечно, всегда писал «возможно», в таких случаях утверждать никогда нельзя, это очень опасно. Тебя просто обольют говном Но главное: люди же не знают, кто был их дед. А сейчас им еще и дали идею, дали возможность поднимать этого деда на портрет. Это же неправда. Эта история — это не память общества. До маразма мы один раз уже дошли, когда Николая II поднимали. А эго уже в чистом виде язычество. Хотя идея была сама по себе неплохая. Это же, по-моему, придумали журналисты из «Катера». Но идея была, насколько я понял, в том, чтобы изучить своих родственников, поднять о них память. Помимо «Бессмертного полка» есть же еще «Бессмертный барак»[108]

— и там все намного честнее, там уже не надо ходить с табличкой, не надо доказывать, что дед сидел или был расстрелян.

Конкретно отца колбасить начало, наверное, когда мне было лет двадцать пять. Я был тинейджером, мне вообще ничего не надо было, я был рокэром, а он ко мне приставал: «Учи историю, чтобы не было такого говнища больше!» Когда его колбасило, я этого не понимал вообще. У него рушился мир, а мне было по барабану, потому что я создавал свой. Ему, наверное, было в районе пятидесяти. Я не могу сказать, что это как-то отразилось именно на поиске. И я сейчас точно так же могу пойти и поднять. Но я уже не буду испытывать то, что испытывал раньше. Но пока я был подростком, я во все свято варил, меня это заставляло себя чувствовать суперчеловеком. Когда я нашел дочь бойца, мне было двадцать три года, меня это несло, мне это помогало жить, вот реально.

И у бати когда-то было такое ощущение, какая-то святость внутренняя, а потом хлоп — и все. Ты плохого в этом ничего не видишь, но уже нет того ощущения, что ты делаешь что-то важное. И да, у нас была подмена мотивации воспитанием детей на этом. Ты детям это даешь, организуешь для них, подростков. Им это ощущение очень важно почувствовать.

Но когда в тебе перегорает, ты же можешь мозгами спокойно соображать. И мозгами ты понимаешь, что эта идея вполне неплохая. Что-то нужное в этом есть. Я могу себя замотивировать этим заниматься. Как отец говорит, это уже как рыбалка. То, что приносит тебе удовольствие от процесса. Лопата, металлоискатель, какие-то железки... Лес сам по себе, сидение у костра... Но здесь уже нет коллектива, только ты и твои эмоции. Как раз вот фанатичность Виктора — я в нее не верю.