Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

С отцом совместно мы ездим до сих пор, но перехватил инициативу, взял бразды правления и стал управлять подростками, я примерно в 2011 году. Тогда уже я сам набрал команду и начал с ней ездить. Это еще не было поиском. Ездили по музеям, делали модельки, устраивали походы выходного дня. Первый выезд с новым поколением, именно моим, был в 2012 году. В тот год мы подняли двоих, лежали в одной воронке: по мелочевке было похоже на немцев, но странно, что не было смертников. Сложно рассуждать, потому что мы нашли только две пуговицы фрицевских и запонку — это ни о чем не говорит. Мы их собрали и забрали. Да и, честно сказать, я не делю... Мы находили немцев, полтора человека, для меня это было странное ощущение. Впервые я сам нашел немцев, сам их выкопал. Там был фендрих, с петлицами, с погонами. Зольцбух, смертник целый. То есть это не захороненный солдат: для них, для немцев, он пропал без вести. Зольцбух вынимался из кармана, если была такая возможность, по крайней мере, смертник уж точно ломали. А зольцбух сохранился благодаря Библии. Это даже была не Библия, католический молитвослов, может быть, маленькое такое издание, одного формата с зольцбухом. Видимо, какое-то армейское издание, у них были такие вещи. Но когда пытались разлепить — цементировалось же сильно — все это развалилось. Остались только лоскуты от Библии, зольцбух там остался. Но смертник же есть. К чему я это... Как раз тогда пришли ощущения, что я уже не считаю их врагами. Время все списало давно, и интересно, что это был за человек. Это как раз к вопросу о человечности. Данный момент не требует от меня его ненавидеть. Ты сам, своей совестью, можешь рассуждать. «Вот это абсолютное зло, а вот это — не абсолютное зло» — когда мы начинаем оценивать что-то с точки зрения современного положения вещей, современного быта, современной идеологии, собственного образования. Но ведь мы же не знаем, что бы было с нами в тех условиях. Мы этого никогда не узнаем. И слава богу.

 С такой точки зрения — чем этот немец отличается от какого- то коммуниста или финна? Он был солдатом своей страны. Понятно, что он сам пришел к нам. Но он пришел когда? Да уже ветераны друг друга простили, а мы все продолжаем ссориться с кем-то, с чем-то. И не обязательно вовсе он фашистом был. Короче, у меня возникла история, что если я считаю себя профессионалом, то поиск это не только эмоции, но это и профессиональный подход к делу, и я должен беспристрастно к этому относиться. Вот есть павший, с документами, я просто его поднимаю и передаю тем, кто этим занимается. И эмоции тут никого не интересуют, потому что есть профессионализм некий. Мы должны прийти к подобному порядку. А на этом уже выстраивать и волонтерские все дела. В России существует ПДР, но у них нет никаких полномочий, юридически они никто. Мы с тобой создадим НКО — и будем таким же ПДР. Просто они себя пропиарили на уровне власти, у них есть какой-то ресурс властный, а у нас его не будет, вот и все. Существуют законы, которые нужно соблюдать. ПДР теоретически могли бы делегировать какие-то полномочия, но они бы все равно ничего не смогли, потому что архивы до сих пор закрыты. Почему-то мы стесняемся того прошлого. Я не понимаю почему. Нам его надо уже переосмыслить, сделать из него какие-то выводы. А у нас наоборот — это секрет. Чего удивляться, у нас с даты отмены крепостного права не так много времени прошло, Советский Союз, по сути, наполовину был крепостным. Поначалу же вообще ни на что никто не имел права.

А поиск, так или иначе, со всеми нами связан очень плотно. Поиск — это общество. В любом случае в поиске — такая же пестрая картина, как и на улице. Есть циники, есть верующие, есть кто угодно.

Отец очень тяжело воспринял разрушение тех идеалов, которые создавались в его детстве, в его молодости. Я могу судить только по риторике его, по отношению к чему-либо. Хотя нет. При нем мы всегда, если находили немцев, хоронили их вместе с нашими. У него всегда было такое отношение, что, это не солдаты, это просто люди. И уже ничего не важно, их нужно просто захоронить. Это его главный был месседж все мое детство. Для интереса, чтобы мы понимали, кто такой немец, что такое медальон, что это за железки — он показывал, но это просто была нагрузка в плане изучения фактуры, эпохи. Такая вот история на ладони. А именно отношение к павшим было совершенно конкретное, и мне это передалось. Для меня важно все: мне интересно, что это за человек, будь он немец, француз, русский, финн. Это все интересно с точки зрения истории, рассказа о нем.

[...]

Есть профессионализм некий, когда я эмоционально уже не рассуждаю и могу делать описания. Ездил в Бурденко отдавать медальоны на расшифровку, я заодно у них набрал литературы по эксгумации: о том, что это с точки зрения медицины, как они строят описания. Ведь то, чем занимаются поисковики, — это дело по большому счету полиции, органов следствия. У нас, поисковиков, есть протокол эксгумации: да фигня все это полная, потому что мы не имеем права этого делать — по закону.