Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

Ты же понимаешь, что, если я не верю в идею, я ее не смогу передать ребенку. Видимо, во мне идея кончилась поисковая, вот эта эмпатия. В поиске я не то чтобы разуверился, но я пережил все эти моменты, и уже не мог держать детей на этой теме. Они- то до сих пор хотят, они готовы участвовать в вахтах: у нас с ними было два или три подъема. И когда я ворчу и пинаю законодательство, да, наверное, не так все ужасно, люди же находят условия, чтобы и дальше заниматься этим делом, правильно? Я так полагаю, проблема в том, что я пережил какие-то вещи. Мне это надоело, если грубо говорить.

[...]

В Макарово у нас происходили довольно большие экспедиции. Мы жили в доме деревенском. Причем это было в любое время года: хоть весна, хоть лето, хоть осень. Участие в этом принимали по 40, по 50 человек. Всегда был большой коллектив, либо даже два коллектива. Отец общался со многими людьми — и среди его знакомых были педагоги, у которых тоже были коллективы. Поэтому вместе и ездили. Помню, например, из детства, студентов каких-то, человек двадцать, которые никогда в поиске не были — и с нами выехали впервые осваивать всю эту коммунарскую историю. Под коммунарством я тут имею в виду скорее некое устройство жизни: обратную связь, огоньки, общие сборы, личные ощущения каждого. На самом деле, коммунарство — это идеальный социализм, его моделька. Когда ты по-честному хочешь знать, что чувствует кто-то, когда тебе это важно. У Всеволодыча это получалось, создать эту идеальную форму социализма. Другое дело, что в реальной жизни так не бывает. Если нет чувств, нет каких-то общих дел, нам всем все равно, кто и что чувствует.

Ф.Д. А сам себя ты в результате почувствовал белой вороной?

С.Л.: Я очень долго думал по этому поводу. В первый раз меня тряхануло в двадцать семь лет, когда пришла переоценка ценностей, которыми я жил. Сейчас я, так сказать, доэволюционирую, у эволюции нет крайней точки. Я чувствовал себя белой вороной регулярно, когда был вне коллектива, вне вот этой песочницы. Когда ты вне отряда — ты пытаешься скорее вернуться обратно. У отца, как и у меня, когда я занимался педагогикой, создавалась среда безопасного общения. И отец это на свой взгляд сделал, я на свой. Но я уже не делал социализм, никто никого не пытался удержать. Это был набор каких-то правил, по которым мы жили — правила общежития по большому счету. А как ты это называешь: социализмом, коммунизмом, демократией — не столь важно.

Если брать лишинскую историю, отцовскую историю и мою историю: они абсолютно разные. С одной стороны, и очень похожи, но с другой — разные, потому что я играл с демократией. Те самые общежительные правила были в моем случае законами, которые положено соблюдать, всем, безоговорочно, в том числе и мне. А остальное — можно. Естественно, любая история, которую надо было урегулировать, решалась сбором. Но в тех моментах, где дети сами могли решить, как именно им жить. Если это касалось их безопасности, то тут, естественно, никто не рассуждал, просто нельзя и все. Я же за них отвечаю. Игры в демократию заканчивались на технике безопасности. В эту область я не пускал никого, даже взрослых. Если я руковожу этой историей, я ее создаю, то я считаю это корректным.

В плане работы мы занимались деревней Бельково. И, собственно, мы туда же вернулись в этом мае. Я решил сменить обстановку. Но тогда, в 90-е, мы подняли очень большие количества. Но у отца не было никогда задачи поднять как можно больше. Вот честно, я не помню больших раскопов. Помню, мы работали на пашне, которая была засеяна хлебом, помню колоски. То есть это было государственное, не частное поле. Старшие (подростки, которые могли держать щуп) встали в шеренгу: стояли через каждые три метра и пробивали почву. А пашня — это такая история, что там была мелиорация, все окопы уже закопаны. Плуг откидной срезает сорок сантиметров. У меня картинка из детства: идешь по колее, видно, как плуг шел, и собираешь кости. Это как раз бельковское поле. И помимо костей там: гильзы, медальоны, все, что угодно, все, что плуг зацепил и растащил. И эти места отказывались пахать, потому что трактора подрывались. У меня дед оттуда родом по матери, от него осталось много воспоминаний. Он тогда был подростком, 31-го года рождения, как Всеволодыч фактически, но он был деревенский подросток. И, допустим, рассказывал, как у него в руках граната разорвалась. Такие вот игрушки детства. Насколько я понял, это была РГД-33 без рубашки. Он успел откинуть ее вверх, ему только руку посекло, потому что диаметр разлета небольшой, поражающих элементов практически нет, кроме ленты осколочной.