Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

Тут дело не в воспитании детей, а в том что поиск сам по себе становится Столетней войной. Надрыв памяти уходит, поколения уходят, теряется связь прямых свидетелей. Нас Первая мировая война где-то прижигает? Уже нет. Мы с тобой, получается, из последних людей, кому это еще нужно, эта память. Поколению за нами в целом уже насрать. Вот, собственно, поэтому все отживает. И у меня поэтому рухнуло, потому что было больше надумано и привито сверху. Поэтому для нас люди, которые в это верят, маргиналы.

 [...]

Проблема в том, что мы до сих пор не хороним солдат по отдельности. А ведь это тоже показывает масштабы трагедии. Заходишь на немецкое кладбище, видишь кресты до горизонта и понимаешь, что трагедия случилась, что погибло много людей. А люди эти могут нравиться, могут не нравиться — это не важно. У нас нет такой фиксации. У нас же все солдаты хорошие. Потому поиск и помогает буквально разобрать, кто есть кто. Не все хорошие. То есть мы занимаемся этим для себя в большей степени. Но ведь в нашем отношении к войне ничего особенно не изменилось с советского времени. Как воевали — так и хоронили по большому счету. Поэтому у меня именно здесь есть пунктик.

Когда я был пацаном, я занимался этим и полностью понимал, зачем все это делаю. Братское захоронение для меня всегда было вещью святой. А потом начал задумываться, почему эти люди, лежащие в одной воронке, — они никто. Ведь это какая-то странная история. Согласно даже христианским традициям. Это же русское, это советское больше. Поэтому и начинаешь задумываться об этом. То есть ты являешься поисковиком, все хорошо, ты уверен, что делаешь это ради людей, но, когда потом захораниваешь их в братскую могилу — ты перечеркиваешь этим свое отношение. Получается, что с советского времени ничего не изменилось по отношению к человеку? И, разумеется, это же отношение не пресловутой власти, тирании и прочего — нет. Хотя тезис еще оттуда, из 1917-го года, когда сломали старое и не построили новое. Мы все строили, строили, восемьдесят пять лет строили — и что построили? У меня один дед, по матери, преподавал научный коммунизм. И когда после него осталась куча книг, было странно на них смотреть: насколько все это сейчас никому не нужно. Колоссальный слепок, который не нужен никому. Все эти съезды, отчеты, стенограммы. Я не беру труды Ленина, Маркса, но остальное? А поиск — поиск все-таки, наверное, уже что-то никому не нужное. Есть же поисковики, которые зарабатывают на этом деньги, сидят на кормушке. Я не вижу в этом ничего плохого. Но когда самоцель не поиск, а деньги — это уже не работа, а ее имитация.

Часто бывает в организациях, которые входят в поисковое объединение России, что находят одиночного солдата и разбирают его на части — для картинки, для численности. Я прошел через это, еще когда был ребенком, в 90-х годах, когда сталкивались с отрядами, которые останки копали как картошку. Отношение было не очень глубокое. Отношение как к картошке: когда нужно было предоставить, например, тридцать мешков, выполнить план. Поэтому поисковики отличаются очень сильно.

Каждый человек идет туда за своим. С детьми-то все понятно: мы все маленькими хотели быть бэтменами, быть кем-то, быть чем-то. Я помню себя в подростковом возрасте, когда война была одним из главных интересов. Основное же в войне — это шанс быть убитым, страх смерти. Оружие само по себе — это не война, это всего-навсего железка. А вот желание живого человека этой железкой убить — это война. Поэтому в последнее время к поиску я как-то поостыл. Всю жизнь мы работали для того, чтобы это не повторилось, чтобы люди осознали, что такое война. Понимаешь, когда находишь человек двести, то просто тяжело физически осознать, если мысленно поставить этих людей в ряд здесь... Надо же понимать, что все эти люди — разные абсолютно, кто-то из них тебе близок, кто-то нет. Как раз поиск, наверное, в том и заключается, что нужно из статистики вырывать личность. А не делать статистику мертвую — 1000, 2000. На самом деле, ведь даже я, который, возможно, понимает что-то, — я не помню, сколько нашел солдат до одного. Допустим, 8 000. Мерили же десятками, сотнями, тысячами. А это советская черта.

Когда мы поднимали немецких солдат — мы оставляли их там. Потому что считали, что это глупо — заниматься ими, они сами сюда пришли. И сейчас многие так делают, причем не мародеры, люди из официального поиска: вытаскивают все вещи, медальоны, а останки закапывают. А ведь это значит лишить человека судьбы, если лишить его смертника, который был у него на шее. И после — это просто кости, которые найдут и, вполне возможно, запишут в советские останки. Мол, какая разница? И если смотреть на это философски, то в целом действительно уже по барабану — главное, что получилось похоронить. А так-то разницы никакой нет.