Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

Страхом за приверженность этому «пороку» были проникнуты также дневниковые и эпистолярные размышления целого ряда современников и «старших товарищей» Николая Добролюбова. Тот же Белинский, буквально соревнуясь с Михаилом Бакуниным в постыдных саморазоблачениях, в ответ на признание последнего о склонности к онанизму в юности[1154], с жаром отвечал откровенностью на откровенность: «Я начал тогда, когда ты кончил – 19-ти лет. Сначала я прибег к этому способу наслаждения вследствие робости с женщинами и неумения успевать у них. Продолжал же уже потому, что начал. Бывало в воображении рисуются сладострастные картины – голова и грудь болят, во всем теле жар и дрожь лихорадочная. Иногда удержусь, а иногда окончу гадкую мечту еще гадчайшей действительностью…»[1155] Несмотря на постоянную «потребность выговаривания», эти переживания тщательно скрывались от окружающих. Даже от друзей. «Бывало Ст<анкевич>, говоря о своих подвигах по сей части, спрашивал меня, не упражнялся ли я в этом благородном и свободном искусстве… Я краснел, делал благочестивую и невинную рожу и отрицался». И ниже выражал уверенность в том, что теперь, когда и он сам, и Михаил Бакунин, признались друг другу в «гадкой слабости», их дружба наверняка станет вечной[1156].

Характерно, что все эти побуждения к откровенным излияниям навсегда прекратились после женитьбы В. Г. Белинского[1157].

Весьма похоже реагировал на невозможность подавить молодую чувственность младший современник Белинского – Н. Г. Чернышевский. Проблема соотношения любви и дружбы, которые он рисовал в своем воображении весьма возвышенно, и вульгарной чувственности, которой он мучительно стыдился, занимала немалое место в текстах его дневников. Двадцатилетний писатель (вероятно, и в страшном сне не предполагавший, что кто-то спустя столетие с лишним будет вчитываться в его сокровенные мысли) признавался: «…Я знаю, я легко увлекаюсь и к мужчинам, а ведь к девушкам или вообще к женщинам мне не случалось никогда увлекаться. (Я говорю это в хорошем смысле, потому что если от физического настроения чувствую себя неспокойно, это не от лица, а от пола, и этого я стыжусь)…»[1158]

Ниже он с ужасом пытался разобраться в своих «бедах», с тревогой восклицая: «Сколько за мною тайных мерзостей, которых никто не предполагает! Например, разглядывание (существительное здесь умышленно не названо автором. – Н. П.) во время сна у детей и сестры и проч…»[1159] Через несколько дней он записал: «Ночью я проснулся: по-прежнему хотелось подойти и приложить… (снова пропуск автора. – Н. П.) к женщине, как бывало раньше…»[1160] А спустя еще два дня Чернышевский признался: «Ночью снова чорт дернул подходить к Марье и Анне (горничные. – Н. П.) и ощупывать их и на голые части ног класть свой… Когда подходил, сильно билось сердце, но когда приложил – ничего не стало…»[1161]

Стремление преодолеть в себе «тайные мерзости» в сочетании с невозможностью подавить юношескую гиперсексуальность порождало в сознании социально ориентированных молодых радикалов тяжелейший психологический стресс. 11 августа 1848 года Николай Чернышевский и его ближайший друг Василий Лободовский, оба «сказали, поправляя у себя в штанах: скверно, что нам дана эта вещь…»[1162].

Ни в гомоэротизме, ни в раздвоенности чувственности и нежности, ни тем более во влечении к женщинам, разумеется, не было ничего исключительного. Подобные переживания были и будут свойственны бесчисленным юношам прошедших и будущих столетий, и в России, и на Западе. Можно, однако, отметить некоторую «национальную специфику» в сексуальной культуре россиян. Она впервые была замечена Василием Розановым, а ныне исследуется и обосновывается Дмитрием Галковским[1163]. Речь идет об особой склонности «совершать любовное преступление в одиночку», об онанизме. Тема эта не случайно присутствовала на страницах дневников и писем буквально всех радикальных демократов прошлого столетия. Онанизм как форма «замещения» чувственных переживаний, которые способна доставить женщина, «отзывался» в непростой и нестабильной социальной действительности России XIX века существованием политически бессильных людей, живших почти исключительно общественно-политическими вопросами. «Рассогласованность» мира законов и действительности, ощущение ирреальности умозрительных социальных конструкций, рождавшихся в воспаленном воображении людей, охваченных «революционным нетерпением», корреспондировали с мастурбационной тревожностью, связанными с онанизмом страхами и объяснялись в конечном счете катастрофически низким уровнем сексуальной культуры даже в высших, образованных социальных слоях.