Смутные годы

– Так сам же ты посылал на реку! – удивлённо округлил глаза Дружинка; он сообразил, что Пожарский уже забыл о нём, и на лице у него отразилась обида.

– И что там? – стал расспрашивать князь Дмитрий его, заметив, как сразу потускнел малец.

– На льду гусары стоят! Много! Вышли из Тайницких и стоят! А зачем стоят – неведомо! Пешие по мосту пошли – в Замоскворечье! Так их там не пустили, вдарили!

– Ладно, молодец!.. Постой-ка! Не испугался?

– Нет, князь! – выпалил Дружинка, глаза у него загорелись; он готов был выполнить всё, что поручит Пожарский.

– Найди дружка, такого же ходкого. И сбегайте на Никитскую. Проведай, что там. Ясно?

– Да, князь, бегу! – вскрикнул Дружинка, сорвался с места и мгновенно исчез.

Очистив от неприятеля Сретенку и переулки, Пожарский приказал строить у церкви, на месте заслона, надёжное укрепление, острожек.

До ночи жолнеры ещё раз пытались выбить Пожарского со Сретенки. Потерпев неудачу, они подожгли постройки на подступах к улице и ушли за стены Китай-города.

Князь Дмитрий долго стоял подле острожка и глядел на Занеглименье. Там догорали дворы, бегали, суетились и что-то кричали люди. Город погибал у него на глазах, а он ничем не мог помочь ему. От этого у него появилось ощущение настоящей физической боли. Она не отпускала, давила, заползала под сердце безысходностью. Он стиснул зубы, расставил на ночь усиленные караулы, велел Фёдору присматривать за острожком и ушёл на свой двор.

Его встретила Прасковья, холопы помогли ему снять доспехи, и он прошёл наверх.

– Параша, глянь, что там, – попросил он жену, чувствуя, как сильно саднит правый бок.

Прасковья с комнатным холопом Киркой сняла с него рубашку и осмотрела его. Да, там, на правом боку, куда как раз приходился стык доспехов, багровел огромный кровоподтёк: след от пики жолнера. Ту князь Дмитрий отбил рукавицей, но в пылу сражения не почувствовал, что наконечник пики всё-таки достал его.

Рану промыли и смазали раковым маслом.

– Как раз для порезу, – сказала Прасковья, перевязывая его, участливо спросила: – Может, послать за лекарем?

– Не надо, – устало отмахнулся он, стыдясь, что из-за такой малости поднимется большой шум.

– Ладно, ладно! – торопливо согласилась она и опять натянула на него рубашку.

Затем она прошла с ним в столовую, беспокоясь за него, что ему может станет дурно от этого ранения.

Князь Дмитрий отужинал, вернулся к себе в горницу и упал на постель. Буркнув Кирке, чтобы разбудил до первых петухов, он тотчас же уснул.

И во сне у него, подавленного видом горящего его родного города, в одно мгновение мелькнула вся его предыдущая жизнь.

* * *

Службу он, княжич Дмитрий, пятнадцати лет от роду, начал на Красном крыльце дворца. Он исправно являлся туда и часами простаивал с другими княжатами, такими же как он сам, на приёмах послов, выходах государя и иных службах.

Однажды, на приёме шведского посла, его поставили по правую сторону от дверей в сенях, подле проходной палаты. По левую сторону дверей, в таком же кафтане и шапке, стоял Ивашка Безобразов. Ивашка был толстым, прыщавым юнцом с сальной физиономией и вывернутыми наружу ступнями. Ходил он как-то нелепо, подпрыгивая, отвалив при этом вниз слюнявую губу. Ивашка стоял, сопел, и от него несло отвратительным запахом тухлой рыбы.

В первую минуту княжич Дмитрий никак не мог сообразить, почему его поставили вместе с Ивашкой. Ведь тот приходился троюродным племянником постельничему Истоме Безобразову, а тот был в каких-то дальних родственных отношениях с князем Саввой Щербатым… Ну и что?! Да, Щербатовы на службе бывали выше Палецких. Но Щербатовы младшая ветвь князей Оболенских!.. Выше их и Курлятевы, да и Лыковы и Кашины!.. А Палецкие, в своём роду, среди князей Стародубских, ниже Ряполовских, а тем более Пожарских, старшей ветви!..

У него всё перемешалось в голове. Но от этого действительность не изменилась: Ивашка всё равно стоял слева от него. И он, выстояв до конца приёма, тут же накинулся с кулаками на Ивашку, ни в чём не повинного. Того по-родственному подталкивал вперёд по службе постельничий.

Получился скандал. Его схватили, оттащили в дворецкую – ужасную дворецкую, где княжатам устраивали порку, – и поставили перед шурином царя, Борисом Годуновым. Туда же вызвали князя Никиту Хованского.

– Ты что же, княжич, затеял неугожее дело? – тихо спросил его Годунов, и в его голосе послышались нотки раздражения. – При послах вздумал срамить государя!

– Невместно стоять мне с Ивашкой, – пробормотал княжич Дмитрий. – Тем паче по праву…

– Это решать не тебе! – повысил голос Годунов.

И до княжича Дмитрия дошло, что конюший боярин еле сдерживается. Ноги у него ослабели, он испугался, но и храбрился, боялся насмешки, на которую вот-вот готов был сорваться Годунов…

Годунов уловил состояние молодого княжича и посчитал этот урок для него достаточным. Ни к кому не обращаясь, он задумчиво проговорил, как будто пробовал сказанное на язык: «Ты лествицу шатать задумал? Хм!.. Порядок в царстве держится на ней. Она до нас была и после будет».