Смутные годы

– Почему томил который месяц?

В Москве полагали, что задержка с переговорами была вызвана раздором по делу Барятинского. В Посольском приказе, однако, не знали всего.

Из Крыма к султану бежал калга Джанибек-Гирей. И Казы-Гирей был не только в сильном гневе на калгу, но и был напуган. Он ожидал большой опалы от султана. Опасался он и того, что калга подошлёт убийц. И он не ошибся. Тех же схватили, пытали и всё выведали. Не найдя при дворе султана поддержки, Джанибек после покушения на хана бежал из Стамбула и скрылся. Дорога в Крым ему была теперь заказана, в Турции же оставаться было опасно.

– Как волчонок – всех боится! – сказал Ахмет-паша. – Покусать может… Джанибек-Гирей – худой человек, совсем худой! У Казы-Гирея теперь калга Тохтамыш-Гирей, хороший Гирей!..

Князь Григорий переглянулся с Бутурлиным. Оба сразу, без слов, поняли всю важность новости, которая сегодня же уйдёт срочным гонцом в Москву. Раздорное дело Барятинского в Крыму отошло в тень, заслонилось противостоянием хана и калги. Для Москвы небезразлично было, кто из них будет сидеть в Крыму. Казы-Гирея знали как осторожного, дальновидного человека. А Джанибек не слезал с коня… И сейчас Казы-Гирею не до ссоры с Годуновым. Он сам будет искать с ним мира…

И князь Григорий подумал, что у бежавшего калги шансы спастись невелики. В Москве ещё была свежа в памяти история с младшим братом Казы-Гирея, Мурат-Гиреем. Тот бежал в Москву, затем ушёл в Осторохань. Там же, по оплошке воевод, его вместе с сыном достали убийцы из Крыма.

– Государь и царь Борис Фёдорович велел нам спросить брата его, хана Казы-Гирея, по-прежнему ли он с ним в дружбе и любви? – спросил князь Григорий Ахмет-пашу.

– Великого улуса хан Казы-Гирей наказал мне передать послам брата своего – великого князя Бориса Фёдоровича, что он желает быть с ним в вечной дружбе и любви! – не замедлив с ответом, сразу выложил Ахмет-паша позицию Крыма. – И поручил шерть дать брату своему!..

– Ну что же, если жить нашим государям в дружбе, то в Москве хотят знать: куда пойдёт Крым летом? – снова спросил князь Григорий крымского посла.

– Почему московский боится Казы-Гирея? – спросил Ахмет-паша. – Калга и улусные людишки не пойдут на него! Хан запретил! И на Дивеевы улусы положил то же!

– Куда же пойдёт Крым? – не отставал от него князь Григорий.

– То ведает хан и калга, – ответил Ахмет-паша так, чтобы его слышали ближние люди и дьяк Огарков. Затем он метнул хитрый взгляд на князя Григория и тихо прошептал: – На Валахию и Венгрию…

У Григория Константиновича отлегло от сердца. Теперь и эта весть уйдёт срочно в Посольский приказ. Часть дела была позади.

Огарков объявил царскую грамоту. А Ермошка, с чего-то волнуясь, стал перечислять длиннющий список даров:

– Двадцать шуб собольих на камке золотной, низ червчат, по пятьдесят рублей. Двадцать шапок собольих, низ из камки же, по пять рублей… двадцать серебряных ковшиков по две гривенки да двадцать серебряных чарок…

Казначей читал долго. Сначала шла мягкая рухлядь, ковши, чарки, затем женские украшения и иные мелочи. Дошла очередь и до подношений хану в звонкой монете.

– Пятьдесят золотых, в пять угорских [40]золотых каждый, по уговору в рубль золотой… Пятьдесят золотых, по одному золотому московскому, на пятьдесят рублей, по уговору один рубль за золотой… Тысяча ефимок, битых, по рублю за ефимку…

Ермошка огласил всё по описи Крыму и подвёл конечный итог:

– Итого деньгами на десять тысяч рублей. Шубами же, а также пятьдесят сороковок соболей, а к ним куницы и лисицы на четыре тысячи рублей.

Но не поверил ханский Мустафа казначей этой описи. Дотошным оказался.

Князь Григорий и Ахмет-паша оставили Ермошку и Мустафу делать своё дело и ушли, каждый в свой стан.

Мустафа сначала пересчитал каждый золотой, пробуя их на зуб. Затем приступил к серебряным монетам. Золотых было несколько сот, а серебряных – тысячи. Но он пересчитал и их.

Ермошка же, оставшись с ним наедине, сначала смотрел на него удивлённо, затем стал злиться, сообразив, что тот не доверяет ему. Так что дуванщик Мустафа-жидовин довёл его до белого каления: осмотрел каждую шубу, не поедены ли молью. Пересчитал каждый мешок с мехами, распечатал несколько сороковок, выбрав наугад из кучи мешков, осмотрел всё подарки, каждую вещицу…

И к концу дня он загонял Ермошку, заставляя распечатывать всё это.

Сверив казну с описью и приставив к ней охрану, Мустафа тоже ушёл к себе в стан.

– Жидовин! – со злостью бросил вслед ему Ермошка.

Вернувшись к себе в стан, он дёрнул пару чарок водки и до самой ночи, ворча, награждал дуванщика нелестными, худыми словами.

На новой встрече послов князь Григорий спросил его, всё ли в порядке с казной.

– Добре! – бодро кивнул тот головой, проспавшийся, опять щедрый на похвалу.

Мустафа тоже кивнул согласно длинным и толстым носом, как у вороны клюв, точно клюнул им в темечко неразумному Ермошке.

В тот день грамоту опечатали красновосковой привесной двухсторонней государевой печатью. И Волконский вручил её Ахмет-паше. Тот принял грамоту и передал её афызу.