Смутные годы

Князь Григорий, довольный исходом встречи с Ахмет-пашой, добродушно улыбался.

Теперь пути-дорожки его с Бутурлиным расходились. Они закончили последний переговорный день и вечером, отдыхая, вышли из стана, спустились к реке.

– Всё, Иван Михайлович!

– Да… Как уйдёшь, и я тронусь. Заждались меня дома-то, заждались!

– Поклон и моим передай. Скажи, чтобы не волновались. Всё-де в порядке, месяца через два буду дома… Ты посла-то оберегай.

– Да что на Руси-то случится?

– Ну-ну.

– В Крыму-то поторгуешься?

– Не-ет! Дело по-доброму идёт… Что-то у меня сегодня голова раскалывается. Чую, к грозе.

– А ты глянь вон туда, – показал рукой Бутурлин на северо-запад.

Там, навстречу заходящему солнцу, из-за горизонта поднималась сплошная чернота. Она постепенно наползала на степь. Вот солнце коснулось краешка тучи, и по небу заскользили золотистые полосы. Они переливались и багровели. Как-то, казалось, внезапно исчезло солнце: словно провалилось в эту черноту. По степи сиротливо метнулся последний луч, и сразу стало быстро темнеть.

Порывы ветра взметнули на берегу пыль, прошлись рябью по реке. Среди туч замелькали всполохи надвигающейся грозы, и ветер донёс первые раскаты грома.

– Иван Михайлович, давай-ка пойдём, не то прихватит! – заторопился Волконский.

Они поднялись на высокий берег и бегом припустились к лагерю.

В эту ночь князь Григорий уснул только под самое утро. С вечера терзала головная боль, затем не дали сомкнуть глаз редкие, ужасные удары грома. Над самой головой будто стреляли из тяжёлой трёхфунтовой затинной пищали. Ну точь-в-точь так, когда её снаряжают. Сначала появлялся шорох, словно пушкарь проходился по стволу шабёркой. Потом следовали лёгкие удары, похожие на постукивание, когда загоняют пыж. Слышался треск, как у жагры над казёнкой…

Он напрягался, и в следующее мгновение воздух, казалось, раскалывался.

«Ого! Из “Василиска” саданул!» – чуть не оглох он.

По ниспадающей загрохотали удары потише…

И он усмехнулся: «Это, наверное, “Две девки”?»

«А “Соловья”-то у него нет», – злорадно подумал он, когда наступила долгожданная тишина…[41]

Спал он недолго, но отдохнул хорошо. Проснувшись, он почувствовал необыкновенный прилив сил и желание двигаться, как бывало в юности.

Сладко потягиваясь, он выглянул из шатра и обомлел: слой снега покрывал кусты, телеги и зелёную, безвинно убитую траву, несуразно, дико выглядевшую…

Из соседнего шатра вышел Бутурлин, удивлённо повёл глазами и, заметив на лице у князя Григория выражение замешательства, воскликнул трагически, искренно: «Беда! Не выдержит Русь двойного недорода!»[42]

* * *

В тот день их пути разошлись. Сулеш-бик со своим посольством направился в Москву под охраной Бутурлина, навстречу холодам, второму голодному году в царствование Годунова. А Волконский перешёл по мосту через Донец и двинулся на юг в сопровождении Ян-Ахмет-чилибея, афыза, Мустафы-дуванщика и татарских конников. Теперь у него в обозе осталось всего два десятка боярских детей и стрельцов, один служилый толмач Бо-Гилдей, три сокольника, повара и конюхи. По росписи ему полагалось ещё два кузнеца, два портных, сапожники, плотники и скорняки. В наличии, однако, были не все из-за спешки сборов посольства. На телегах везли котлы и сёдла, палатки и всякую иную металлическую и кожаную утварь, которой ведали подьячий и казначей, а посольский голова заправлял кормами.

За день пути до Перекопа татары остановили обоз. Впереди, пересекая наискось шлях, тянулась широкая сакма[43], битая до черноты саженей на двадцать. Татары забеспокоились и поскакали разъездами в разные стороны вдоль неё.

Князь Григорий с толмачом подъехал к Ян-Ахмет-чилибею и спросил, кто здесь прошёл.

– Черкасские люди – худые люди! Шли о многие конные, тысячи две, не меньше!

– Первый раз, что ли, запорожцы промышляют Крым! – удивился Волконский.

Бо-Гилдей снова перетолковал с чилибеем.

– Он говорит, не за себя боится, – перевёл он Волконскому. – А за послов государя московского. Хан-де голову снимет за поминки!

Князь Григорий усмехнулся: то же самое ожидало бы и московского служилого.

– Он говорит, шибко надо бежать, шибко! – снова перевёл толмач.

– Скажи ему, у нас лошади истомны.

– Зачем столько рухлядь?.. Хана, говорит, хочешь видеть – бросай!..

Волконский выругался: частью имущества пришлось пожертвовать.

Татары повернули обоз в сторону и, нещадно погоняя лошадей, повели его дальней дорогой на Крым.

Когда прошли Перекоп, в обозе все расслабились. А на Троицкую субботу они добрались до Кыркора и стали лагерем на окраине посада, подле высокой скалы с замком Казы-Гирея наверху.

И тут же в стане появился копычейский голова [44]Ахмет-ага.

Волконский и Огарков, предупреждённые бакшеем, уже ожидали его. В Посольском приказе Ахмет-ага числился вторым, после Ахмет-паши, амиятом московского государя. И ему обычно везли богатые подарки.

К послам Ахмет-ага явился с десятком сейменов, разодетым, в парчовом халате, в щегольских сапожках, поделанных где-то, похоже, в Черкесском улусе. Он без церемоний первым отвесил поклон Волконскому и заявил: