Смутные годы

Гонцу выдали шубу из гамбургской камки на куницах и соболью шапку. Его сотникам раздали по однорядке[35]. Остальным татарам досталось по шесть аршин сукна на человека. И Тораз-аталык ушёл обратно в Крым.

Но вот наконец-то к весне в Крыму дело сдвинулось с мёртвой точки. И к маю посольство Волконского перебралось в Царёв-Борисов, где была намечена, по желанию татар, размена послами.

На Егория вешнего [36]Волконский подошёл с отрядом конников к Донцу, к месту переговоров. На другой стороне реки уже стояли шатры, окружённые повозками и табунами лошадей. Дымились костры. Привычно хлопотали кочевники. Сразу бросалось в глаза, что пришли они сюда не на один день.

Для Волконского это не сулило ничего хорошего. Он так и полагал, что переговоры будут сложными и долгими, с проволочками, а на них татары были горазды.

Бутурлин послал за реку Уткина, и тот оговорил с татарами, как и где наводить наплавной мост. Стрельцы и казаки поставили отдельно две большие палатки: одну для Волконского, другую – Бутурлину. Вокруг них разбили лагерь и укрепили его телегами.

И вот наступил долгожданный день начала переговоров.

На берегу реки князь Григорий сошёл с коня и остановился подле моста, стал ждать, когда с другой стороны к нему подойдёт Сулеш-бик. Рядом с ним, по левую руку, встал Бутурлин, позади – Огарков, Клобуков и Ермошка. Тут же, на берегу, в ряд выстроились стрельцы и боярские дети.

На душе у князя Григория было легко. От весенней слабости, всегда донимавшей его в эту пору, у него чуть-чуть кружилась голова.

На другой стороне реки к мосту подошёл Сулеш-бик с ближним человеком хана Ян-Ахмет-чилибеем, афызом и Мустафа-дуваном[37].

Русские и татары одновременно ступили на мост, прошли до его середины и остановились друг против друга.

Мутная весенняя вода стремительно катилась под связки лодок наплавного моста. Над рекой дул лёгкий прохладный ветерок. И слабость у князя Григория прошла.

Разменного бея он никогда раньше не видел, хотя тот и бывал послом на Москве. Поэтому он с интересом присматривался, старался угадать, что это за человек. Разумеется, о нём ему рассказали в Посольском приказе. Там же и предупредили, что его влияние в Крыму не выше, чем у Касым-Кулик-бика, который отстаивал интересы польского короля перед ханом.

Ахмет-паша Сулеш-бик был ниже среднего роста, широк в кости, с тёмными глазами и чёрной, с проседью, густой узкой бородкой. В глазах у него светились ум и хитрость. Ему было уже за пятьдесят, но гладкое обветренное лицо с редкими морщинами делало его гораздо моложе. Он был крепким, ладно скроенным и легко проделывал в седле большие конные переходы. На нём была турецкая шапка, русский кафтан и польские сапоги…

Волконский с Бутурлиным стояли и ждали, когда Ахмет-паша первым поклонится и спросит о здоровье государя.

А тот медлил, тянул… Не выдержав, он резко бросил Волконскому:

– Почто холопы царя Бориса не бьют поклон?!

– Платил ли царь и великий московский князь дань Крыму? – спросил Волконский его.

– Платил, платил!

– Зачем дело канителью затеваешь! – строго сказал Бутурлин.

Но Ахмет-паша смотрел на посла, ожидал ответа от него и как будто не слышал окольничего, хотя тот стоял слева от посла, был выше его рангом.

– Крымский хан – карачей [38]турского, – начал издалека князь Григорий. – И если скажет турский, кого уж ему слушать-то?.. А платил ли великий московский князь дань турскому? Того и отроду не бывало! А уж тем более его карачею!

Ахмет недовольно сверкнул глазами на долговязого посла и смолчал. Ему вообще-то было всё равно, что будет с честью Казы-Гирея. Он уже давно тайно вёл переговоры с ближними Годунова, собирался податься на его имя. Борис не возражал принять его в холопство, только упросил ещё немного послужить у хана: порадеть Московскому государству и его, Годунова, правлению. Вот станет твёрдо его род на царстве, тогда примет он под свою руку Сулешевых. Об отъезде Ахмет задумывался и раньше: после того как его старший брат, мурза Джан-ши, не вернулся в Крым из посольства в Москву, испросив там у царя Фёдора подданство. Джан-ши умер два года назад. Последние свои годы он прослужил большим карачеем у касимовского царя Ураз-Мухаммеда. И вот теперь, став старшим в роду, Ахмет решил и сам покинуть навсегда Крым.

– Здоров ли государь, царь и великий князь Борис Фёдорович? – спросил он и первым поклонился московским послам.

– Дал Бог, здоров царь и великий князь Борис Фёдорович! – ответил Волконский и справился о здоровье хана.

– Слава Аллаху, великий хан Казы-Гирей здоров! – перевёл толмач.

Сулеш-бик спросил Волконского о здоровье царицы, царевича и царевны. Затем Волконский справился о здоровье калги, нурадина[39], матери хана и старшей жены. Отвечая о здоровье калги, Ахмет на мгновение замялся. И это не ускользнуло от князя Григория, он насторожился.

Они закончили протокольную часть и разъехались, чтобы за полдень встретиться вновь и приступить к делу.

Когда они встретились опять, Огарков зачитал договорную грамоту Годунова. Затем Волконский вручил её Сулеш-бику и спросил о давно наболевшем: