Смутные годы

Князь Фёдор растерялся, не знал, что ответить. В послах он ходил первый раз, и такой оборот дела поставил его в тупик. До этого он служил по небольшим городкам и крепостишкам. При царе Фёдоре он ставил по его указу Сургут вместе с Аничковым и там же был первым воеводой. Потом на воеводство туда угодил его брат Яков. Все государевы наказы он выполнял исправно. Придерживался этого он и сейчас. В посольской же росписи указано было вести с ханом переговоры только о мирной шерти[32]. И он торопился, подкупал его ближних, надеялся, что не сегодня, так завтра это произойдёт, и держал наготове гонца в Москву. А там ожиданием томили крымского посла Мустафу, чтобы только после хана Годунов дал крестное целование на Библии: дабы не нанести урон чести государю московскому.

Из этого замешательства его вывел Дорофейка. Он легонько толкнул его в бок и тихо прошипел: «То беглые воры, от смертной казни утекли…»

Князь Фёдор громко повторил это за дьяком, оправился от смущения, добавил уже и от себя: «Эти воры приходят и на государевы украины! Людишек грабят и в полон тоже берут!»

– Великий хан Казы-Гирей верит брату своему, царю Борису, что приключилось то неведомо ему. И остаётся в прежней любви и дружбе… Но тебе бы, холопу брата нашего, ехать к тем воровским казакам и говорить, чтобы впредь на улусы наши не хаживали, людишек бы и рухлядь сыскивали…

– Да не послан я унимать воров-то! – отмахнулся князь Фёдор от афыза.

Хан смерил неприязненным взглядом широкоплечего посла, но ещё сдерживался и настаивал на своём:

– Пошли служилых, наряди гонца в Москву. Ян-Ахмет-чилибей пойдёт с ним к брату нашему…

Но Барятинский, окончательно оправившись, отрезал:

– К ворам я не поеду и людей своих не дам! Нет того в наказе государя!

– Князь Фёдор, то делаешь непутём! – громко зашептал дьяк. – В темницу попадём! За что же будем маяться?!

– Отстань! Дьяк ты аль баба? Кого боишься? Татарина!

– Что он сказал – переведи! – крикнул Казы-Гирей замешкавшемуся афызу. – Немедля! На кол иначе попадёшь!

– Князь Фёдор сильно лает… К ворам своих людишек не пускает, – испуганно пролепетал бакшей вместо афыза.

Казы-Гирей даже опешил от такой наглости посла московского князя, того князя, который платит дань и которого он считал ниже себя.

Давно, очень давно шла изнурительная борьба между Москвой и Крымом о праве: кому быть выше, кто должен первым кланяться, с какими титлами писаться. И много посольских пострадало из-за этого в Крыму, когда отстаивали честь великого князя, которую принижал Крым, считая себя наследником Золотой орды…

На шее у хана вздулись вены, он побагровел и в гневе взорвался: «Отрезать нос и уши! Набить живот соломой!»

К Барятинскому и дьяку подскочили ясаулы, заломили им руки, выволокли из палаты, протащили по лестницам замка и бросили в глубокий каменный мешок.

Через неделю хан отошёл сердцем: смилостивился и выгнал посольство Барятинского из Крыма назад на разменное место.

А в Москве Барятинского ожидал гнев Годунова – и не меньший, чем хана. На князя Фёдора наложили опалу и, за простоту и глупость в посольских делах, сослали на воеводство в дальнюю крепостишку.

Вот после того-то и направил Годунов его, Волконского, выправлять оплошку предыдущего посла… Тогда, восемь лет назад, до разменного места князя Григория сопровождали окольничий Иван Михайлович Бутурлин с Иваном Уткиным и дьяком Григорием Клобуковым под охраной трёх сотен боярских детей и стрельцов. Окольничий, человек степенный и солидный, пришёлся по душе князю Григорию. И они как-то незаметно, мало-помалу, сблизились за долгий совместный путь. А путь этот оказался нелёгким. Такого необычно дождливого лета никто из них не мог и припомнить. За дорогу они потеряли много коней и в Ливны добрались только к концу лета. Через неделю после их прихода на разменное место пришёл из Крыма от Ахмет-паши Сулеш-бика, амията [33]московского государя, его дворовый человек с сотней воинов и поставил шатры у Кирпичного брода, на другом берегу Сосны. С их появлением у старого князя Тимофея Романовича Трубецкого, первого воеводы большого полка, стоявшего в Мценске, в Украинном разряде, прибавилось забот: первым делом предстояло объявить конную и пешую рать, как то предписывалось государевым указом. И в ливенском гарнизоне потянулись из своих станов конные стрельцы и боярские дети. Добротно одетые, при оружии и в доспехах, они засновали челноками по обеим сторонам посольской дороги, близ берега реки Сосны, на виду у крымцев. Те, у кого лошади и кафтаны были поплоше, держались вдали, чтобы татары не смогли как следует рассмотреть их. Пешим же было наказано ходить вдоль дороги врозь, а не строем, сменять одну сотню другой, чтобы так казаться большим числом. А по ночам запылали костры. Их раскладывали на две версты по обе стороны от Ливен, перекрывая татарам огнями весь горизонт.

– Крымцев пугают, – усмехнулся Бутурлин, развеселился от этого.

– Да разве этим проймёшь степных волков-то! – с сомнением в голосе отозвался князь Григорий…