Снег

– Эту тайну охраняют все религии, – тараторит он. – А взамен предлагают после смерти рай, ад или реинкарнацию. Вот как раз из-за этого они и осуждают самоубийства.

Слово на «с» мгновенно режет мои уши. Режет лезвием. Лезвием, оставшимся на дне ванны.

– Чтобы люди не рвались на тот свет, когда им такое в голову прилетит, – продолжает он. – А ведь если бы все знали про второй класс, то суицид был бы нормой. Если точно знаешь, что потусторонний мир существует, смерть уже не кажется такой страшной.

– Все самоубийцы психически больные люди, – верещит его противная подруга. – Как можно взять и убить себя. Ни ума, ни разума.

У тебя его, как погляжу, в избытке. Поэтому и рожа вся в известке – склеила, чтоб она от работы мозга не треснула.

«Она, смотрю, и про твое увлечение нелестно отзывается», – мысленно передает мне Алиса.

– Нужно искать позитив в жизни, – костлявая шавка продолжает сыпать соль на мои фантомные порезы. – Нужно уметь на всё забивать и радоваться. Я вот всегда думаю только о хорошем, а о смерти так уж точно совсем не думаю. Вот такой настрой и помог мне добиться успеха и победить на конкурсе.

– Ну и что, – бросает Алиса. – Всё равно ты умрешь.

Исхудалая засранка мгновенно торопеет. Но тут же берет себя в руки, говорит:

– По крайней мере, я не сама себя убью, как какая-нибудь шиза.

Да что ты знаешь об этом, коза тощая?! Ничего! Ничего ты не знаешь о дыре внутри, которая поглощает всё что можно, не позволяя даже удержать в себе хоть что-то приятное. Самый большой стресс в твоей жизни – это в постели искать длинную и короткую стороны одеяла. Да чтоб тебя в унитаз смыло, как и положено такому дерьму, как ты.

«Что, мать, рассерчала-то так? – вновь я слышу обращенные ко мне мысли Алисы. – Она просто тупая, это не греховно. Не кипятись».

Затем Алиса открывает мой рот и говорит уже вслух:

– Только одно живое существо на земле может совершить самоубийство. И это человек.

Она будто произнесла магическое заклинание – потому что в меня сейчас направлены шесть озадаченных глаз.

Никто даже не собирается ее перебивать, но Алиса всё равно вскидывает мой указательный палец, как бы останавливая всех, и говорит:

– И не надо мне рассказывать про китов, которые выбрасываются на берег и погибают. Или про каких-нибудь оленей, которые в суматохе прыгают с горы. Это не суицидальный акт, это сбой в их программе бионавигации. И про тех зверюшек, которые перестают есть, когда умирает кто-то, к кому они привыкли, мне тоже говорить не надо. Да, все они испытывают стресс, ведут себя неадекватно, но никто из них не осознает, что их поведение ведет к смерти. Сознательное решение умереть может принять только человек. Человек обдумывает свои действия, строит план, правит его, и когда доводит до конца, он знает, что умрет. Смерть его цель.

Никто не моргает.

Алиса говорит:

– Дар жизни дан всем животным, но только человеку дана возможность отказаться от этого дара. Это главное, что отличает его от животного. И именно это делает его человеком.

Серьезность атмосферы такая – будто мы сейчас собираемся принести кого-то в жертву. Осталось лишь определить, кто меньше всех весит.

– Но ты прав, – мой палец целится в Малахова. – Человек не знает, что ждет его за чертой. Он думает, там стена, а там дверь.

Бармалей вдруг оживает – он достает свой телефон и быстро что-то на нем барабанит, бубня про себя: «Он думает, там стена, а там дверь».

– Жизнь и смерть не антонимы, – вновь содрогаются мои губы под голос Алисы. – Противоположность смерти – это рождение. Это две фазы одного пути.

– А у жизни какой антоним? – заинтересованно взмахивает головой Малахов, развевая дым.

– А у жизни антоним – небытие, – не медлит Алиса.

– Небытие, – задумчиво выдыхает Бармалей. И снова что-то строчит в телефоне.

– Что, в страховую никак не дозвонишься, хе? – улыбается Малахов.

– Нет, деду твоему набираю, новым секретом хочу поделиться, – парирует его приятель, и они, смеясь, хлопают друг друга по ладоням.

Девочка-дрыщ продолжает сидеть с тупым лицом.

– Просто слова твои понравились, Алисок, – говорит Бармалей. – Хочу запомнить, может, в песне использую потом.

– Опять что-то умное заковырнешь? – ехидно тявкает такса.

– Ага, если рифму крутую подберу, ха-ха.

Малахов насаживает на трубку мундштук и говорит:

– Писать стихи – это крутой талант. Не каждому дано…

– Я пишу стихи.

Ой. Кажется, это я сказала. То есть Алиса.

– Алисок, ты сейчас серьезно? – с восторгом выплескивает Бармалей.

– Ага.

– Почитаешь нам что-нибудь?

– А то.

Что она несет? Какие стихи она пишет?

– «Сорок пятая осень» называется.

Что? Моя «Осень»? Поэма, которую я начала писать шесть лет назад, но так и не закончила? Неужто она помнит ее наизусть? Даже я, наверное, не всё вспомню.

– Постой, постой, – вдруг заводится Бармалей. – А почитаешь со сцены, я договорюсь, а, лады?

Нет. Что за бред? Какое еще со сцены? Это будет позор.

«Позор – всего лишь еще одно твое имя», – передает мне Алиса. И похоже, без пяти минут не врет.

– Так что? – нависает Бармалей.

– Конечно.

– Ха, – довольно выплескивает блестящая голова и исчезает где-то в кулуарах.