Снег

– Да знаю я, что ты думала, – высокомерно протягивает Алиса. – У меня от твоих мыслей прыщи появятся.

А вообще, я даже рада, что она сейчас здесь. Потому что мне хочется поговорить о том, что произошло ночью. И, кроме как с ней, мне в моем окружении не с кем пошептаться. Пусть она и не в окружении, а в самом центре.

– Ты вернулась в машину за сапогом? – спрашиваю.

– Конечно, вернулась.

– Почему? – произношу я коротко, потому что уверена, что она поймет, о чем я толкую, и потому что сама побаиваюсь много об этом болтать, словно нас подслушивают.

– Потому что нам, вообще-то, ходить больше не в чем.

Нет, я уже не о гребаном валенке говорю.

– Почему? – повторяю.

– Что почему? – отбивает она.

Это она нарочно, я уверена. Ведь она знает все мои мысли, знает, какие ответы мне нужны, и почему-то не хочет их давать.

– Почему ты не спасла его?

– Ну что за наезды! – возмущается она. – Я, вообще-то, тебя спасла. Он тебя изнасиловать хотел. Забыла? Вернула тебя целехонькую домой, раздела, умыла и спать уложила. Где спасибо?

Ее атакующий тон несколько усмиряет мой требовательный настрой.

– Я не помогла ему, потому что это было очень опасно, – говорит Алиса. – Разве ты не видела? Но это – во-вторых.

Мои брови приподнимаются, и сейчас непонятно, чей это жест – мой или ее.

– А во-первых… – продолжает. – Неужели это до тебя никак не доходит? Я не помогла ему, потому что ты этого не хотела.

– Как не хотела? Я же говорила тебе, кричала, но ты не слушала.

– Ты-э-то-го-не-хо-те-ла, – забивает она гвозди в крышку гроба моего протеста.

И я замолкаю.

– Тебе просто стало его жалко в последний момент, – говорит она. – Ты вдруг решила, что если ты ему поможешь, то он наконец поймет, каким был говнюком и какая ты хорошая девушка, а еще потом будет долго вымаливать у тебя прощение и вообще бросит заниматься той херней, которой занимается. У тебя снова включился синдром монашки.

Я опускаю глаза.

Но Алиса не дает мне закрыться, она, принудительно поднимая мои веки, заставляет меня вновь смотреть на свое отражение – на нее.

– Ничего этого не произойдет, и не мечтай. Он обидел тебя. И заслужил наказание. И получил его. А теперь скажи, готова ты вернуться в тот момент, когда он сорвал с тебя трусы, лишь бы в этот раз он остался жив? А? Готова?

Я не отвечаю.

– Говори. Давай, говори. Только не ври. Себе можно сказать правду. Говори!

Я, словно под гипнозом от ее голоса, возвращаюсь во вчерашний вечер и с каждым ее словом погружаюсь всё глубже: на берег пруда, во внедорожник, на переднее сиденье. Передо мной, беспомощной, как гора стоит Черный, и размахивается, и бьет меня по лицу, и бьет еще, и сдирает с меня белье, и раздвигает мои ноги, и ложится на меня сверху, и…

– Нет!

Это мой голос, а не Алисы.

Ее лицо в зеркале меняется – становится снисходительным. Она услышала от меня то, что хотела, и теперь довольна собой.

– Решила, что лучше все-таки, чтобы он умер, а не вот это всё? – язвит она.

Я ничего не произношу в ответ. Но мы обе знаем, что именно так я и решила.

– Ты хотела его смерти. Хотела его задушить, вырезать ему сердце, снять с него кожу. Признай это, – требует Алиса.

Я испуганно молчу.

– Признай!

Наконец я сдаюсь и киваю. Я киваю, потому что это правда – я хотела его смерти.

– Теперь, когда ты честна с собой, ты лучше понимаешь меня, – назидательно кивает она.

Я снова хочу спрятать глаза.

Алиса, немного помолчав и дав мне время успокоиться, говорит:

– Сегодня я не успела сказать тебе главного.

Оказывается, у нее есть чем еще со мной поделиться.

Она говорит:

– С днем рождения.

Конечно. Сегодня ведь мой день рождения. Именно тот, до которого я не хотела дожить, но дожила. Мне 25. И все эти годы я провела в тюрьме, а моя черепная коробка была моей одиночной камерой.

Мир приговорил меня к пожизненному заточению, приковал, как того мифологического титана, к скале, а общество, словно орел, каждый день клевало меня, разрывая мою душу.

– Ненавижу свой день рождения, – почти оскорбленно изрекаю я. – Ты должна знать.

– Знаю, – отзывается Алиса. – Любой человек особенно уязвим в свой день рождения. Он ждет теплоты, обходительности, сердечности. Ждет и открыт для этого. Но не всегда получает, ведь для всех остальных – это всего лишь обычный серый день, и в лучшем случае тебе достаются формальные поздравления. Думаю, не ты одна ненавидишь свой день рождения.

Да плевать мне, кто еще его не любит и почему. У меня своя заноза.

– Но этот… – она загадочно повышает голос, – этот ты полюбишь.

Нет ни малейшего шанса, чтобы я полюбила не то чтоб этот день, а вообще любой. Это стало совершенно очевидно месяц назад – когда я приняла решение умереть. И уже ничто не способно вернуть мне веру в жизнь.

– Ты будешь ценить этот день рождения, – говорит она, – даже если эти именины станут последними.

Вот вторая часть ее фразы звучит куда более правдоподобно, вот этому я верю.