Снег в августе

А затем рабби рассказал, как в Праге появились грампластинки, и Майкл увидел, как его друг Иегуда Хирш заводит патефон и опускает на диск иглу, и услышал, как тот говорит своим друзьям: в новой Чехословакии, новом прообразе Европы, не будет места ненависти и войне – они будут утопать в музыке Дворжака, Малера и Смéтаны. Эти имена рабби Хирш произносил так, будто речь шла о святых. Майклу эти имена известны не были, он даже не представлял себе, как они пишутся. Из-за рабби мальчик почувствовал острое желание послушать их музыку. Ему захотелось, чтобы мама накопила денег на проигрыватель, пусть даже на виктролу с механическим заводом из лавки общества святого Викентия де Поля, где все можно купить задешево, и он услышит музыку, написанную этими людьми, а заодно и «Дон Жуана». И вдруг он понял, что рабби, говоривший о музыке так, будто бы ее исполняет сам Бог, жил здесь, в синагоге, без всякого радио и с ним не было даже Бинга Кросби и Бенни Гудмена.

– Модерн, мы все были модерн, – сказал рабби без какой-либо музыки в голосе. – Это была новая религия. Модернизм. – Он остановился и взглянул на озадаченное лицо Майкла. – Мы были слишком модерн, чтобы верить в Бога, вот какие мы были.

От этого разговора Майклу стало не по себе. Он не мог представить, что рабби, божий человек, может признаться в том, что когда-то переставал верить в Бога. У святых отцов из собора Святого Сердца таких сомнений быть не могло. Они выглядели так, словно и родились священниками, избранными самим Богом. Или если сомнения у них и были, то уж точно Майклу никто об этом рассказывать бы не стал. Но когда рабби говорил о своей мятежной юности, Майкл чувствовал себя еще ближе к нему, ведь Майкл и сам был полон невысказанных сомнений, своих собственных вопросов.

– Эй, ты же еще ребенок, – сказал рабби, будто бы поняв, что далековато отошел от улиц Праги, названий дворцов, улиц и рек. – Я сказал слишком много взрослых вещей.

Он вернулся к картинкам в книжке, будто изучая карту, проложил путь к Новоместской площади и показал Майклу астрологические часы на фасаде церкви, где каждый час из окон появлялись апостолы, да так точно, что даже проходящие мимо еврейские бизнесмены сверяли с ними свои карманные часы. Затем Майкл и молодой Иегуда Хирш разглядывали кружевной фасад Промышленного дворца. Его башня с часами будто парила в воздухе над крышей, и затейливый рисунок фасада с его чугунными решетками и повторяющимися кругами золотило августовское солнце. Из других зданий прорастали каменные цветы, обвивая друг друга в витражных окнах, и Майкл очутился на ступеньках Национального музея – они с Иегудой Хиршем и его отцом стояли и смотрели поверх Вацлавской площади и слушали, как великий вождь Масарик держит речь о демократии и надежде перед полумиллионной ревущей чешской толпой.

– Как вы можете столько всего запомнить? – спросил Майкл.

– Еврей должен быть наблюдательным и должен все помнить, – сказал рабби и отсутствующе улыбнулся. – Если он хочет жить.

– Совсем как ирландцы при англичанах, – сказал Майкл, вспоминая, как мама рассказывала ему о британских солдатах, которых она увидела на улицах Белфаста в 1923-м, когда была еще ребенком.

– Да, – сказал рабби. – Вроде того.

Он перевернул еще несколько страниц и наконец среди картинок Старого города и Еврейского квартала нашел рисунок с изображением дома, где он жил со своими родителями. На улице, которая называлась У Прашне Браны. Майкл представил себе лицо его отца – скорбное, суровое, с подстриженной седой бородой и в пенсне; вот он сверяет время на своих карманных часах, проходя мимо собора, где ежечасно появлялись фигуры апостолов. Майкл был с Иегудой Хиршем, когда его отец в разгар метели вернулся из магазина одежды, чтобы упасть с серым лицом в кресло перед камином, усевшись точно так же, как мама Майкла сиживала на кресле в гостиной с книгой А. Кронина. А потом мать Иегуды начинала играть Моцарта на пианино, и на лицо его отца возвращался цвет.

– Это было не совсем прекрасно, – сказал рабби. – Но иногда я не сплю всю ночь, вспоминаю.

– У вас остались их портреты?

– Все потеряны.

– А ваша мать…

– Пришел я однажды домой из школы, а ее нет, – сказал рабби. – Вещи забрала. Драгоценности забрала. Мне сказали, что она уехала в Вену. В ту ночь мой папа… он сказал, чтобы ее имя больше в доме не произносили. Мне есть тринадцать лет в это время. В постели, когда я закончил плакать, я услышал, как он тоже плачет в своей комнате. И мы больше никогда не говорили ее имя.

– Простите, рабби. Я не хотел…

– Все в порядке. Это жизнь, случается и хуже.

В тот день рабби больше не рассказывал историй о Праге. Он закрыл книгу, вернул ее на полку и попросил Майкла рассказать ему последние новости о Джеки Робинсоне.