Снег в августе

Она улыбнулась. Засвистел чайник. Она подняла его с горелки и залила кипятком черные листья в заварнике.

– Вы завариваете чай точно так же, как мы делали в Праге, – сказал рабби.

– Это непринципиально, – сказала она. – Просто листовой чай дешевле.

Он улыбнулся:

– К тому же чай в комочках в Америке какой-то странный. Вкус не тот.

– А вы давно в Америке, рабби?

– Девять месяцев.

Майкл посмотрел на рабби. Это оказалось для него новостью. Девять месяцев? Он был уверен, что рабби появился здесь еще во время войны.

– Майкл сказал, что вы из Праги, – сказала она. – Вы прямо оттуда и приехали?

За это время чай успел настояться, и она разливала его по чашкам. Майкл подумал: давай-давай, задавай ему вопросы, пусть расскажет, пусть все расскажет, расскажет про Лию. О том, что произошло с его женой. Обо всем, о чем я не могу спросить.

– Нет, – сказал он. – Добирался долго, кружным путем.

Впервые за все время он посмотрел Майклу в лицо. Он снял очки и тер кулаком правый глаз, будто бы пытаясь настроить фокус. Уголки губ опустились вниз, выдавая боль. Глаза наполнились влагой. Майклу захотелось обнять его и утешить. Но эта боль говорила Майклу и о том, сколько значит он для рабби Хирша – пусть он даже не навестил его в больнице. Ведь Майкл еще в пасхальное утро понял, что довести рабби до слез не так уж просто.

– То, что они сделали с тобой, ужасно, – сказал он хрипло.

– Мне уже лучше, – сказал Майкл. – Вот пару дней назад, еще в больнице, это был реальный кошмар. Да, мам?

– Да, было куда хуже.

Рабби отвернулся, прокашлялся, затем глотнул чаю.

– Три раза я туда приходил, в больницу эту, – сказал он мягко. – Но полиция… они меня не пускали. – Он посмотрел на газовую плиту, затем снова на Майкла. – Я думал, может, они евреев не видели раньше. Но нет, все серьезно, они объяснили. Это крупное дело. Очень серьезное. Пришлось мне вернуться на Келли-стрит и лишь усердно молиться за тебя.

Майкл посмотрел на маму, будто бы ища подтверждения словам рабби.

– Думаю, что полицейские решили не рисковать, – сказала она, обращаясь к Майклу. – Эти сволочи могли туда заявиться по твою душу.

Майкл радостно размешивал сахар в чашке.

– Может, поэтому Сонни и Джимми не приходили, – сказал он.

– Возможно, – сказала она, и по ее интонации Майкл понял, что она в этом вовсе не убеждена. Рабби Хирш положил в чашку немного сахара и кивнул Кейт, когда та положила ему на тарелку кусок песочного торта. Он посмотрел на Майкла и перевел взгляд на стену, туда, где висела фотография отца Майкла в рамке.

– Это ваш муж, миссис Делвин? – спросил он. Она обернулась, чтобы понять, о чем идет речь.

– Да. Это Томми Делвин.

– У Майкла его рот и нос, а глаза у мальчика ваши, – сказал он. Майкл внезапно почувствовал притупленную боль в голове, будто память о ком-то пробирается сквозь тьму. Он отхлебнул чаю.

– Мне все так и говорят, – согласилась Кейт.

– Хороший, наверное, был человек, – сказал рабби. – И вы тоже хорошая, миссис Делвин. Мальчик таким получился неслучайно.

– Спасибо, – сказала Кейт и улыбнулась. – А у вас есть дети, рабби?

– Нет.

Майкл подумал: ну же. Давай, мам, вытяни из него все.

– Но вы ведь были женаты?

Она меня услышала!

– Да, – сказал рабби.

Пауза. Майкл чуть подвинул стул, чтобы краем глаза видеть рабби. Боль в голове чуть утихла.

– Его жену звали Лия, – сказал Майкл. – Она погибла в войну.

– Проклятая война, – сказала Кейт.

Со двора в окно донеслись звуки музыки. Это был Бинг Кросби, он пел о далеких заморских краях и местах со странными названиями. И Кейт сказала: расскажите мне о ней.

Рабби Хирш уставился на свою чашку точно так же, как Майкл смотрел на фотографию Лии. На лбу его выступили капельки пота. Чашку он держал неуклюже.

– Простите меня, – сказала Кейт. – Я, видимо, слишком любопытна.

– Нет, не слишком, дело не в этом. Это… в общем, это больно, очень больно, и лучше, наверное, про это не говорить.

– Иногда лучше говорить, чем держать все в себе.

Он взглянул на нее и вздохнул.

– Это правда, – сказал рабби.

Его глаза подернулись туманом воспоминаний. Он смотрел прямо в чашку.

– Ну… это было в другой жизни.

И в этот теплый бруклинский вечер, под звуки пароходных гудков, доносившихся в раскрытое окно из гавани, рабби поведал эту историю ирландской вдове и ее сыну-американцу. А возможно, и себе самому.

– Мы встретились в Праге в тридцать седьмом, – сказал он. – Она была сионисткой, полной… как это правильно сказать? Страсти? Она приехала из Варшавы, ей было восемнадцать. Вы знаете, кто такие сионисты?

Пока рабби пытался объяснить, в чем состоит идея сионизма, Майкла вновь унесло в Прагу, по которой колесили автомобили и трамваи, где рабби Лёв когда-то тайно встречался с императором Рудольфом в тумане. Майкл увидел Лию Ярецки, худую и темноволосую студентку из Польши, говорившую на немецком и идише и немного по-чешски; глаза ее горели. Он стоял рядом с молодым рабби Хиршем – тот смотрел на нее, а вокруг бушевал многолюдный митинг, это было в Карловом университете, все вокруг курили, у всех в глазах читались тревога и страх.