Снег в августе

Все эти «может быть» не складывались в ясную картину. К тому же было кое-что еще. Может быть, они узнали, что Майкл обделался. Это могло означать, что он испугался, струсил, не смог повести себя как мужчина. Неважно, каким они его знали, ведь он оказался обычным маменькиным сынком. Вот о чем они могут подумать. Что он худший из маменькиных сынков.

Он жалел о том, что не мог обсудить все это с рабби Хиршем. Рабби наверняка вспомнил бы какую-нибудь старую еврейскую поговорку, от которой Майклу могло стать легче. Он попросил бы Майкла порекомендовать приличного парня, кто смог бы заменить его в качестве шабес-гоя, пока сам не выздоровеет. Ну, как Карл Фурилло заменил Пита Рейзера. А поскольку Майкл не хотел бы, чтобы Сонни или Джимми появлялись в синагоге, он посоветовал бы рабби Хиршу обратиться к отцу Хини. А отец Хини и сам бы не поленился зайти в синагогу и включить свет. А потом рабби Хирш заговорил бы о Джеки Робинсоне и последнем матче и ввернул бы пару новых слов, услышанных в передаче Реда Барбера. А может быть, спел бы «Зип-а-де-ду-да» или «Не держи меня в загоне» и рассмешил бы этим отца Хини. Или рассказал бы о том, что наказание должно исходить от Бога. Пусть даже рабби Хирш и обижен на Бога. Пусть даже он и не верит в Его благость после всего, что произошло в Европе.

Но в коридорах бруклинской больницы Уэслиан рабби Хирш не появлялся. Будто бы его вообще не существовало.

Майкл еще никогда не чувствовал себя таким одиноким.

На четвертый день сестры разрешили ему самостоятельно добраться до уборной в углу палаты. Это оказалось невероятным облегчением; Майкл с первых дней возненавидел холодное стальное судно, и ему казалось, что сестры посмеиваются над ним, будто бы они были в курсе того, чтó произошло в тот вечер, когда его избили. Теперь он мог в любой момент слезть с койки и доковылять до уборной, не призывая на помощь медсестру. Гипс, по ощущениям, весил не меньше сотни фунтов. Но было и кое-что похуже. Когда он впервые посмотрел в зеркало, то не узнал себя. Лицо незнакомца было бугристым и распухшим. С правой стороны кожа была цвета баклажана. Он потрогал зеркало, а затем свое лицо и убедился, что незнакомец – это он сам.

После, лежа в полудреме, он вспомнил тот самый вечер и четверых «соколов», воняющих пивом, и ему захотелось дать им сдачи. Он хотел сделать им больно. Чтобы их лица сделались лиловыми. Чтобы переломать их говенные ноги. Ублюдки. Недоделки. И он зарыдал, не в силах что-либо сделать: даже если он отловит их поодиночке, он не справится. Если бы был жив отец, он бы им задал жару, и они больше никого не посмели бы и пальцем тронуть. А Майкл был слишком молод и мал. Он уже мог круто врезать по мячу, но не мог врезать взрослому мужчине. А они были взрослыми. Не меньше, чем солдаты. И чем сыщики. Он мог бы отделать их битой. Ну да. Но если у него биту отберут, то ему достанется покруче, чем в первый раз. А если пистолет… нет, полицейские узнают, и маме будет позор, да и где его взять, этот пистолет? Он попытался представить себя с пистолетом в руке и как они просят у него пощады. Но он не смог представить себе, что сможет выстрелить, чтобы проделать дырки в их головах и сердцах.

Его лицо было живым свидетельством того, насколько сильны «соколы». Ему стало интересно: а что бы подумала Мэри Каннингем, если бы увидела его сейчас? Тут бы и новый костюм не помог. Точно так же, как и лицо Джеки Робинсона, – его никаким костюмом не изменишь.

И вдруг ему пришло в голову: а ведь мое лицо, ну, бóльшая его часть, сейчас такое же черное, как лицо Робинсона! Он поднялся, снова доволок свой гипс до уборной и уставился в зеркало. И подумал: они превратили меня в Джеки Робинсона. Они сделали со мной то, что масса народу хотела бы сделать с ним. Они превратили меня в него. В Джеки Робинсона. Мое почерневшее лицо так похоже на лицо Робинсона. И я так же беспомощен, как он. Он не может дать сдачи, потому что обещал Брэнчу Рики, что не будет этого делать. По крайней мере, пока. Не сейчас. Он может за себя постоять – у него есть бита, перчатка, скорость. Но у него нет кулаков. И у меня нет. Сейчас нет. Пока еще нет.

Пока он думал о Робинсоне, он в очередной раз почувствовал себя одиноким и покинутым. Захотелось оказаться дома. Если уж он остался один, если друзья его действительно бросили, то лучше переживать одиночество в своей комнате. Не в больнице, полной чужих ему запахов эфира и лекарств, полной чужих лиц. Дóма. Там, где он сможет читать любую книгу, до которой сможет дотянуться. Где он будет учиться усерднее, чем когда-либо в жизни. Ага. И получит лучшие во всем классе оценки. Ага, ага! Точно так же, как Робинсон усердствовал битой и перчаткой. Разве показатель отбивания – не оценка? Ты отвечаешь на экзамене правильно – это ведь все равно что попасть по мячу. Много правильных ответов – выше оценка, выше показатель.