Снег в августе

Мамин шепот звучал нежно и успокаивающе, но глаза ее были широко раскрыты и полны тревоги, а затем она пропала. На него уставился лысый человек в очках с толстыми линзами, который своими мягкими пальцами пытался раскрыть ему веки на заплывшем глазу. Позади лысого человека был ряд темных и светлых горизонтальных полос. Все это тоже утонуло. Теперь на него смотрел отец Хини, его губы шевелились, но слов слышно не было, и он тоже растворился. Ему засунули под язык какую-то трубочку из холодного стекла, она нагрелась, и ее вынули. Каждая попытка пошевельнуться приносила боль. Ему было жарко и мокро, он понял, что описался, и это его смутило. Металлический вкус во рту. Что-то приделано к руке, а когда он оставался один и смотрел на чередующиеся светлые и темные полосы, линии становились пурпурными и розовыми. Все звуки доносились будто бы издалека. Скрипели колеса. Звякали тарелки. Невнятный голос из репродуктора. Он слышал, как бусинки четок легонько постукивали друг о друга. Пахло чем-то мыльным. Его ворочали с боку на бок, что-то вкалывали, что-то куда-то вставляли и вынимали, обтирали, ощупывали.

Так прошла пара суток.

Затем он, проснувшись, снова увидел лицо мамы – ее глаза были полны облегчения, холодной рукой она трогала его щеку. Он сказал: привет, мам; она выдохнула и сказала: ну, слава богу.

Рот был будто бы набит ватой, она поднесла к его губам стакан, и он пил холодную воду. Металлический привкус никуда не делся. Спустя некоторое время мамины глаза сузились, и с лицом, полным гнева, она спросила: кто это сделал с тобой, сынок?

Он попытался ей рассказать. Описал «соколов». Попробовал дать ей все понять, не называя имен. Он не назвал Шатуна-Скорлупку, Тормоза, Хорька и Русского. Он хотел рассказать все, что мог сообщить, не нарушая законов. Законов ирландцев. Законов улицы. Даже несмотря на то, чтó они сделали с ним. Шатун-Скорлупка, Тормоз, Хорек и Русский. Пусть даже они его избили и изранили. Пусть даже из-за них он попал в эту палату.

А потом он вспомнил унизительный запах своего собственного дерьма – и не смог сдержаться. Перед ним ведь был не полицейский. Не окружной прокурор. Перед ним была его мама, здесь, в палате на третьем этаже бруклинской больницы Уэслиан. И он сказал ей их клички – в порядке появления: Шатун-Скорлупка, Тормоз, Хорек и Русский. Их настоящих имен он не знал. Хорек и Тормоз держали его за руки, а Шатун и Русский по очереди били. Он рассказал, что от них пахло пивом. И сказал, что они ему передали привет от Фрэнки Маккарти. Лишь о том, как он обделался, рассказывать не стал.

– Они били тебя дубинкой?

– Ага. По ноге. Я, правда, не разглядел – битой, дубинкой или чем-то вроде.

– Они больше не посмеют никого тронуть, – сказала она. – Я тебе обещаю.

Ее лицо избороздили морщины, зеленые глаза горели. Она вышла из палаты и вернулась, приведя с собой доктора – он улыбался и весь сиял. На голове не было ни волосинки. Но, в отличие от брата Таддеуса, у него были усы, брови и ресницы.

– Хорошо, – сказал он. – У вас, юноша, пара подбитых ребер, сломана нога, точнее берцовая кость, масса ушибов да шатаются несколько зубов. – Он делано улыбнулся. – В остальном вы свежи как огурчик.

Майкл попробовал засмеяться, но с его ребрами это толком не удалось. Он подумал, что Питу Рейзеру, наверное, тоже больно. И мистеру Джи. Кейт сказала ему лежать смирно. Когда доктор вышел, Майкл взял маму за руку.

– А что с моими друзьями? – спросил он. – Что случилось с Сонни и Джимми?

– Ничего, – сказала она с ноткой горечи в голосе. – Насколько я знаю.

– Ты уверена?

– Уверена, – сказала она. – А с чего ты взял, что с ними должно что-то случиться?

– «Соколы» мне вроде как намекнули, – сказал он. Его голос звучал разочарованно. Против его воли. – Они, видимо, думают, что мы все втроем настучали на Фрэнки Маккарти.

– Если бы с ними что-нибудь произошло, – сказала она, – я бы об этом знала.

– Мы ничего не сказали копам, мам, – прошептал он. – Мы ведь не стукачи.

Она сжала его руку, успокаивая, и посмотрела на ногу в гипсе.

– Но дядя Джимми, он же тупой, он вполне мог что-то рассказать копам, и, возможно… – Разболевшаяся голова мешала ему сосредоточиться. – Они ведь могли взять что-то из его показаний, добавить что-то, что слышали от других, ну кто его знает, мам? Но не от меня. Клянусь тебе… Это не я. Я не стукач.

Последовала долгая пауза, и Майкл почувствовал, как маму накрывает замешательство, словно туман.

– Сонни и Джимми, когда я был… ну, в отключке… они приходили меня навестить?

– Я не знаю, Майкл, – осторожно сказала она, уловив в его голосе ощущение покинутости. – К тебе не пускали посетителей – наверное, потому, что это дело… в общем, все это в ведении полицейских. Мне-то легче, я здесь работала и всех тут знаю, потому меня пустили. Ну, и я же твоя мать. Отец Хини тоже приходил… – Она отвернулась и посмотрела на улицу сквозь жалюзи. – В общем, я дам Сонни и Джимми знать, что с тобой все в порядке.

– А как насчет рабби Хирша?

– Я его здесь не видела, – сказала она.

– Если они пускают священников, то и его должны были пустить.