Снежинка

Уровень шума в пабе снизился до тихого ропота дожидающихся начала мессы прихожан, если не считать криков, доносившихся из-за аквариума. Ропот стал громче, и люди обернулись на меня.

Какой-то мужчина, которого я не узнала, подошел ко мне и сообщил:

— Она отказывается вылезать из гроба.

Все пялились на меня в ожидании реакции. Подойдя к аквариуму, я увидела, что Ширли в слезах стоит у изножья гроба и орет на лежащую на Джеймсе маму. Мама распласталась на теле Джеймса и запустила окоченевшие пальцы его уцелевшей руки себе в волосы. Ее руки обвили его талию, голова покоилась на его груди. По ее лицу, пятная его белую рубашку, ручьями бежала тушь. Сотрудник похоронного бюро держал ее за ногу — единственную часть ее тела, которую сумел оторвать от покойного. Он стоял с отрешенным видом, словно ждал, пока ему скажут, что делать.

Я подбежала к гробу и положила ладонь маме на поясницу. Забралась на бильярдный стол, наклонилась над мамой. Мышцы ее были напряжены, она изо всех сил вцепилась в Джеймса. Закрытые веки трепетали.

Нагнувшись к ее уху, я шепнула:

— Мама.

И почувствовала, как ее глаза открылись. Ее тело напряглось, и я попыталась еще раз:

— Пошли-ка отсюда домой.

Я обхватила маму за талию и помогла ей сесть. Теперь ее ноги вытянулись по обеим сторонам промежности Джеймса. Подняв его тяжелую мертвую ладонь, она провела губами по костяшкам его пальцев. С помощью Билли мне удалось поднять маму и спустить на пол. Мы взяли ее под руки и. взвалив ее на себя, медленно побрели сквозь расступившуюся толпу.

Гусеница

Наутро после поминок я обнаружила маму в гостиной, свернувшейся в кресле и с раскладной книжкой «Алиса в Стране чудес» на коленях. Помимо страниц книги, она не замечала никого и ничего. Она проводила в кресле неделю за неделей. Начала она с тихого перелистывания заключенного между ее пальцев мира, но с течением дней остановила выбор на единственной странице — с Гусеницей.

Еда в холодильнике начала портиться. Я выбросила помидоры и обросшую бородой голубику. Картошка в задней прихожей отрастила щупальца. У Билли хватало соображения не приходить на ужин. Он заруливал в паб. и Ширли делала ему сэндвичи. Он предложил мне присоединиться. Я устроила ему разнос. Дойкой я занималась больше, чем когда-либо. Я притворялась, что меня это бесит, но каждый выход из дома был облегчением.

В колледже началась неделя чтения. Я чувствовала себя виноватой: вместо того, чтобы читать, я листала Фейсбук, искала фото с лыжных прогулок и ужинов под открытым небом на итальянских виллах. Ксанта была в йога-лагере в Непале. Она без конца присылала мне фотки, на которых стоит на голове и медитирует на вершине горы. Интересно, кто все это снимает. Она постила в инстаграмных сториз изречения о любви к себе и мотивирующие цитаты. О Джеймсе я ей не рассказывала. Я все еще не могла в это поверить. И не хотела разводить на его смерти собственную личную драму.

Ксанта писала:

«Дебс! Медитации изменили мою жизнь. Тебе тоже надо попробовать у себя на ферме.»

Я набрала в ответ:

«Я годами медитирую на ферме. Мы называем это дойкой.»

Каждый раз, как я входила в комнату, мама вздрагивала. Чтобы не пугать ее, я всякий раз пыталась обозначать свое присутствие, преувеличивая каждое движение и топая, как на сцене. Когда это не срабатывало, я принималась мурлыкать мелодию из «Большого побега». И воображала, будто это действует, пока не поняла, что она вообще перестала меня замечать.

Я заваривала ей чай и приносила сигареты. Наливала белого вина, надеясь выманить ее из транса, но она к нему не притрагивалась. Людям все еще было неловко о ней спрашивать, но к тому моменту, когда пройдет достаточно времени, я приготовила ответ. «Она справляется», — скажу я и не совру. Она справляется, дымя сигаретами и вырывая полоски картона из детской книжки-раскладушки. Она отодрала со страницы целую гусеницу и разорвала ее на клочки, с которыми все еще продолжает играть, но это лучше, чем ничего.

Я опустилась на колени рядом с мамой, чтобы подать ей ужин, надеясь поймать ее взгляд и мечтая, чтобы она что-нибудь сказала. Она затянулась сигаретой и посмотрела сквозь меня.

Потом выпустила облако дыма мне в лицо.

— Ты кто?

— Дебби, мам. Я Дебби.

Она покачала головой.

— Кто?

* * *

Я говорила себе, что вызову врача, когда она перестанет есть пюре, которое я готовила ей из моркови и картошки с молоком и сливочным маслом. Когда она перестала есть сама, я пообещала себе, что позвоню врачу, когда она не сможет глотать. После того как она начала мочиться под себя, я даже набрала номер, но нажала на «отбой», прежде чем успели снять трубку. У меня не было слов, чтобы объяснить, что с ней не так.

Лестница

Этот стук я принимала за пульс, отдающийся в ушах, пока не выбралась из постели. Ритмичный звук стал громче. Он доносился с лестничной площадки. Голова у меня онемела. Хотелось одного — снова залезть под одеяло и заглушить удары, но они уже были у меня внутри. Промежутки тишины между ними становились длиннее. Каждый раз. как мне казалось, что все закончилось, раздавался новый.